Мировая революция и мировая война
Шрифт:
После выступления Кольцов устроил застолье для своих друзей. «Я видел его в тот час,— писал Авдеенко.— Он был весел, шутил, смеялся, рассказывал об Испании то, о чём не писал в газетах. Застолье закончилось в полночь, если не позже. Мы гурьбой провожали Кольцова к машине. На другой день, придя в редакцию, я узнал, что Кольцов арестован» [148].
Дело Кольцова было каким-то образом связано с делом Мейерхольда, хотя арест последнего произошёл через полгода после ареста Кольцова. Об этом свидетельствует рассказ А. Фадеева, переданный его другом, литературным критиком К. Зелинским.
В начале 1939 года Фадеев на одном из литературных собраний в Киеве произнёс несколько положительных слов о тогда уже опальном Мейерхольде. После возвращения
«Каково мне было всё это слушать? — говорил Фадеев Зелинскому.— Но каково мне было потом встречаться с Мейерхольдом! Его арестовали только через пять месяцев после этого случая. Он приходил в Союз [писателей], здоровался со мной, лез целоваться, а я знал про него такое, что не мог уже и смотреть на него» [149].
Мейерхольд был арестован в июне 1939 года. Причиной его ареста могла быть застарелая ненависть к нему Сталина из-за того, что Мейерхольд был в дружеских отношениях с Троцким и даже посвятил ему в 1923 году один из своих спектаклей. Главной задачей дела Мейерхольда был поиск троцкистского влияния в советском искусстве. В его деле «троцкистами» значатся Эренбург, Пастернак, Шостакович, Охлопков, Шебалин и многие другие. Примерно тот же круг лиц фигурировал и в деле Бабеля.
Судя по письмам Мейерхольда в различные инстанции, во время следствия он подвергался особенно зверским пыткам. 3 декабря 1939 года он писал Берии, что арест и допросы повергли его «в величайшую депрессию вплоть до полной потери власти над собою, депрессию, вызвавшую чудовищную притупленность сознания… Я клеветал на себя (я давал самооговоры сверхнеественные, которые не могут не броситься в глаза Вам, когда Вы будете, на что я надеюсь, знакомиться с содержанием моего дела), я оговаривал людей, ни в чём не повинных… Я не выдерживал ни болей физических, ни тем более оскорблений моральных, направленных на меня следователями… Я бился, как в горячке, и подписывал приговоры вслепую».
13 декабря Мейерхольд обратился с заявлением к Прокурору СССР, в котором отказывался от своих вынужденно-ложных показаний, явившихся «следствием того, что ко мне, 65-летнему старику (и нервному, и больному), на протяжении всего следствия применялись такие меры физического и морального воздействия, каких я не мог выдержать, и я стал наводнять свои ответы на вопросы следователя чудовищными вымыслами. Я лгал, следователь записывал, вымыслы эти ещё и заострял, иные ответы за меня диктовал стенографистке сам следователь, и я всё это подписывал… Надо мной всё время висела угроза возможного повторения вышеуказанных мер воздействия („будешь лгать, будем бить в три раза сильнее“)».
Поскольку эти заявления не вызвали никакого отклика, Мейерхольд обратился 2 и 13 января 1940 года с письмами к Молотову. Письма эти особенно страшно читать. В них рукой великого художника описаны обычные в практике НКВД истязания, испытанные им на себе. «Нервные ткани мои,— писал Мейерхольд,— оказались расположенными совсем близко к телесному покрову, а кожа оказалась нежной и чувствительной, как у ребенка; глаза оказались способными (при нестерпимой для меня боли физической и боли моральной) лить слезы потоками. Лежа на полу лицом вниз, я обнаруживал способность извиваться и корчиться, и визжать, как собака, которую плетью бьет её хозяин… Меня здесь били — больного 65-летнего старика: клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам (сверху, с большой силой),
Стремясь вызвать доверие Молотова, измученный Мейерхольд выбирал самые грубые слова для выражения своей ненависти к Троцкому. «Я вместе с партией проклинаю Иуду Троцкого! …Говорить о троцкизме в искусстве просто смешно. Отъявленный пройдоха из породы политических авантюристов, человек, как Троцкий, способный лишь на подлые диверсии и убийства из-за угла, не имеющий никакой политической программы, кретин не может дать программы художникам» [150].
Излишне говорить о том, что это письмо не возымело и не могло возыметь никакого действия. Мейерхольд и Кольцов были расстреляны 2 февраля 1940 года. За неделю до этого был расстрелян Бабель.
Многие люди, освобождённые в период бериевской «оттепели», через некоторое время арестовывались вновь. Так, бывший секретарь ЦК Венгерской компартии Кюршнер после 26-месячного пребывания в тюрьме был в марте 1940 года выпущен на свободу, и дело его было прекращено. Однако спустя три месяца он был вновь арестован и решением Особого совещания от 10 сентября того же года осуждён на 8 лет лагерей за «участие в право-троцкистской организации, возглавляемой членом ИККИ, академиком Варгой» [151]. Между тем Варга никогда не подвергался аресту и продолжал работать на своих постах в Коминтерне и в Академии наук.
Вопреки бытующим представлениям о всеобщем страхе, побуждавшем обходить членов семей репрессированных, как прокажённых, и не обмениваться даже с близкими людьми разговорами, в которых бы осуждались массовые репрессии, в стране были частыми случаи проявления сочувствия к жертвам сталинского террора. 10 сентября 1940 года академик Вернадский оставил следующую запись в своём дневнике: «Сейчас слышны такие рассуждения публики, которые ещё недавно были невозможны, хотя опаска доносов ещё сильна. В Малом Ярославце на днях покончила самоубийством врач-хирург, отдававшаяся вся своему делу. Её муж, комсомолец, был сперва сослан, а потом расстрелян. Она оставила записку, в которой говорит, что после гибели мужа — тоска одиночества и отсутствие выхода в лучшее. Кончалась записка обращением к Сталину: „Благодарю тов. Сталина за счастливую жизнь“. Когда эту записку прочли, то запретили всему персоналу провожать её, скомкали похороны. Но пациенты её осыпали цветами гроб и проводили до могилы» [152].
При освобождении и реабилитации либо после отбытия своего срока человек должен был давать письменное обязательство не разглашать того, что происходило с ним самим и что он наблюдал в тюрьмах и лагерях. Однако вести о судьбах миллионов репрессированных не только широко распространялись по стране, но и просачивались за границу. 20 марта 1937 года Виктор Серж писал Троцкому о судьбах советских троцкистов: «Совершенно ясно, что ссылки больше нет. Все — под замком (и если и осталась кое-какая ссылка для троцкистов, то в самых гиблых местах вроде Туруханска). Ясно тоже, что в концлагерях и изоляторах происходят отчаянные бои, смертельные голодовки и всевозможные истязания. Ясно, что никогда ещё не было, никогда такого ужаса в русских тюрьмах!» [153]