Мирович
Шрифт:
– И что ж ты ему на это? – спросил Пётр Фёдорович.
– Говорю: «Полноте, сударь: всё то враньё! И лучше вам такой пустоши о себе не думать и впредь не врать…» Куда! Весь почернеет от гнева, клянётся, дрожит… Звери вы, говорит, колдуны и еретики! Мучите меня, и Господь вас за невинного страдальца разразит и прах ваш по ветру развеет…
«Так, так! наклеветал Шувалов! – подумал государь. – В письме истина поведана…»
Он подошёл к башне. Из-за дома пристава выбежала с саночками девочка, за нею другая. Увидев нежданных гостей, они в испуге остановились и бросились к крыльцу, у которого ни жива ни мертва
– Ба-ба-ба! Это что? – воскликнул государь. – Юные милые создания и с ними комендантшей фея, прекрасное существо!.. В таких ужасных местах!
– Мои дети и их бонна, – пояснил князь Чурмантеев.
Пётр Фёдорович взглянул пристальнее. Он узнал Пчёлкину и ласково, рассеянно ей поклонился.
«Боже, неужели всё это через меня?» – замирала тем временем, боясь поднять глаза, Поликсена.
По стоптанным, белокаменным ступеням внутренней лестницы гости вошли налево, в тесные сени государственной тюрьмы. Чурмантеев вынул из кармана большой чёрный ключ, отомкнул им низенькую, чёрную, окованную железом дверь, ввёл гостей в другие сени, отворил из них новую дверь, прямо, и отступил. Свита также посторонилась. Унгерн первый вошёл в каземат Ивана Антоновича, за ним, сбросив верхние одежды, государь, Волков, Корф и остальные.
Каземат принца Иоанна был аршин в десять длины и в пять ширины. Мрачные подновлённые его стены были со сводом. Узкое, с толстыми решётками окно, вправо, невысоко от пола, выходило на галерею. Влево от входа стояла большая, из зелёных кафлей печь, с топкою из сеней. Поперёк всей комнаты шла тёсовая ширма. За ширмой помещалась постель. Возле окна – стол; у стола скамья. Дрова скрадывали свет, и без того слабо падавший в комнату.
– И только? Oh uber das Elend! [91] какой ужас! гроб, а не жильё! – сказал вполголоса Пётр Фёдорович Унгерну. – Душно и темно… А Шувалов как расписывал! Nichts als Lug und Trug!.. [92] Ненавидую гнусные интриги, обман… Но где же он в этом каменном мешке?
91
Какая нищета (нем.).
92
Ничего, кроме лжи и обмана! (нем.).
– За ширмой, – ответил Чурмантеев, – он по статуту… думает, что пришли его комнату убирать… Запрещено его видеть даже слугам…
– Зовите его, – негромко сказал, не сходя с своего места, государь.
Чурмантеев кликнул арестанта. Иван Антонович вышел из-за ширмы. Вид блестящей государевой свиты его ослепил. Он зашатался, чуть не упал и, озираясь, как пойманный жалкий зверёк, смешным и неловким движением попятился назад за перегородку.
– Не опасайтесь, сударь! – с напускной смелостью, дрогнувшим голосом сказал Пётр Фёдорович. – Я к вам послом… от самого государя. Подойдите ближе: смелей… вот так… Ну!.. скажите, что-нибудь вам в этих местах недостаёт?.. Скажите! Ваши слова примут не инако, как с должным вниманием.
Иванушка бросил беглый взгляд на узкоплечего, плоскогрудого, невзрачного и рябого офицера, в белом, с бирюзовыми обшлагами, кафтане, с доброй улыбкой и грубо-капральской
– О-о, – начал он, не спуская глаз с Петра, – я… я…
Он упал пред ним на колени.
– Встаньте, принц! – с рыцарскою вежливостью, тронув его лосиной перчаткой по плечу, сказал Пётр Фёдорович. – Будьте добры, кураж! я облегчу… я попрошу государя… облегчить и улучшить вашу участь… Я близок к нему; меня он слушает. Просите, что вам нужно?
Лицо узника страшно побледнело; губы исказились от усилий проронить слово. Речь отказывалась ему служить.
Язык коснел. Кровь молотом стучала в голову. Он, озираясь на всех, не вставал.
– Просите, просите милостей! – шептали стоявшие вокруг.
– Я не тот, за кого… Душно! – проговорил узник. – Тут вовсе душно – воздуху нетути… – продолжал он скороговоркой, сдерживая рукой дрожавший, как в лихорадке, подбородок. – Повидать бы небушко… зелень тоже… походить бы на земле, по цветам!.. от всего за то, всё отдам… Я их прошу, а они… подло…
Он не мог говорить далее, робел и дико на всех смотрел.
– Кто вы? – спросил, поднимая его, государь.
Принц медлил ответом.
– Кто вы и как сюда попали? – ласково повторил, улыбаясь, Пётр Фёдорович.
Арестант вздрогнул, вытянулся, стал шептать.
– Я… император, – точно сорвавшись, проговорил он громко. – Божиею милостью… ну, Иоанн Третий, император… царь!
– Кто тебе сказал, что ты император? – нахмурясь и брякнув палашом, спросил Пётр Фёдорович.
– Я не тот, за кого! – ответил, боязливо попятившись, узник. – Да, да! Иоанн давно помер, взят на небо. Я видел его – он здесь, во мне…
– Кто тебя уверил, что ты государь? – спокойнее повторил Пётр Фёдорович.
– Кто сказал? стойте – вспомнил!.. Учитель сказал… потом караульный…
– Император не сидел бы в таком месте, притом в бороде… – произнёс Пётр Фёдорович.
– Меня заперли. Но… я лучше их… чистый дух, – а они злюки, еретики.
– Что вы помните о детстве, о прошлых годах? – спросил государь.
– Где помнить! Голова темна, тошнёхонько…
– Однако же поведайте, что вспомятовано будет.
– Всё мучили… Был я вот какой ребёнок, махотка-детка. Разлучили с матерью, отцом… Живы ли, не знаю…
– Ну, ну…
– Стали звать меня Гришкой, – ты не царь, а колодник! Отдали в руки аспидов, колдунов. Да, да… колдуны… У них дым изо рта… И начали возить из крепости в крепость. И вот теперь Иванушкин дворец…
Узник смолк. Окружавшие молча на него смотрели.
– Все ли приставленные к вам были злые люди? Не было ли меж них и добрых? – спросил государь.
– Было двое… Один – старик с женой! В Холмогорах выучил молитвам, письму… Другой – помоложе… да, совсем молодой…
– Ну, и что ж этот другой? Не бойтесь, говорите…
– Он меня, ребёнка, махотку, провожал от матери и всю дорогу, всю, как это ехали, во как ласкал, жалел и плакал.
– А потом?
– Как приехали это к морю, давал этот-то молодой бегать по берегу, в саду; сад большущий, пахло так – цветы… и от монахов приносил игрушки…