Мирович
Шрифт:
Раз, – это было вечером, – к больной ноге Чурмантеева, дня за два перед тем, привязалось рожистое воспаление, и чувствовал себя очень неладно. Поликсена прошла, с корзиной кушанья и новой книгой, к арестанту.
«Пусть себе, – думал, глядя на неё, пристав, – не велика беда: не встану, умру – хоть добром помянут за неповинного, всеми забытого страдальца!».
Поликсена вошла к узнику, замкнула за собою дверь, надвинула оконный ставень, зажгла принесённую восковую свечу и раскрыла книгу. Арестант сел рядом с нею у стола. Она смотрела на него, стараясь проникнуть в его мысли. Что думал
– Что вы? – спросила, вспыхнув, Поликсена.
– Все ли вы… таковы? – произнёс Иванушка.
– Много есть лучше, – ответила Поликсена.
– Имя твоё?
– На что вам имя? зовите – другом…
– Останься, не уходи… будь вечно со мной!
Арестант прижал руку гостьи к своей груди.
– Друг, прикажи меня выпустить, – сказал он, – ведь все тебя послушают.
– Ошибаетесь, я здесь подначальная.
– Ты не человек… дух с неба, планида.
– Человек, и самый последний, ничтожный.
– Нож возьми и их убей! – сказал арестант, сверкнув глазами.
– Одного убить, останется много других, – ответила Поликсена, – терпите, молите Бога, принц! время придёт, вы будете свободны.
Колодник слушал и не мог понять, почему эта стройная красивая девушка, от каждого движения, слова, от каждой складки платья которой веяло таким обаянием, была не в силах дать ему волю, его спасти.
– Меня всего лишили? – спросил он. – Всего?
– Что вы хотите этим сказать?
– Были другие такие мученики?
– Были… Несчастных, как и вас, лишали престола, царства.
– А скажи, кому-нибудь возвращали то, что отнято?
Пчёлкина рассказала узнику о французском короле Карле Седьмом и о его избавительнице, крестьянской девушке из Орлеана. Иван Антонович слушал её с замиранием сердца, и когда она кончила рассказ, схватил её за руку и, страстно прижимаясь к ней, стал просить, чтоб и она вымолила у Бога чудо, спасла его от гонителей и тюрьмы. Его детски молящая, несвязная речь, слёзы и сильные, мужские объятия заставили Поликсену опомниться. Она его отстранила, стараясь его успокоить.
– Вы будьте готовы, если думаете уйти, – может быть, я приду или дам знак, – сказала она.
– Приказывай, зови.
– А если откроют, догонят, убьют?
– Пошли, Боже, муки, смерть! Лишь бы ты… лишь бы с тобой…
Поликсена встала. В её спокойных, строгих глазах блеснул решительный луч. Она положила руки на плечи узника, растерянно и с робкой надеждой смотревшего на неё; судорожно сжала тонкие пальцы, притянула его к себе и, страстно прикоснувшись губами к его бледной, исхудалой щеке, пошла к двери.
Арестант обезумел, замер.
– Куда, куда? – крикнул он, кинувшись за ней. – Свет… радость!
Дверь захлопнулась, всё стихло.
Весь следующий день Поликсена ходила как потерянная. Вечером этого дня, после долгой разлуки, она неожиданно свиделась у священника с Мировичем. Мысль о помощи принцу возродилась в ней с новой силой. Она терялась в предположениях, планах, догадках. И подыскался случай, указавший, как ей действовать.
Ведя
«Судьба!» – сказала она себе, и тут ей пришло в голову откровенным, безымённым письмом побудить государя к посещению Шлиссельбургской тюрьмы. Её смелый план удался, но не таких она ожидала последствий. Царственный узник оставался по-прежнему в заточении; жених Поликсены был услан за границу, а Чурмантееву к Пасхе объявили, что он заменён другим и переводится, в уважение его заслуг, на покой, в одну из пограничных крепостей, за Волгу.
Князь Чурмантеев, перед выездом, был вызван в Петербург, для некоторых объяснений в особой комиссии – из Нарышкина, Мельгунова и Волкова, которым отныне было поручено ведать дела арестанта Безымянного. Князь уехал, а детей с Пчёлкиной на время оставил, вследствие весенней распутицы, в доме священника. Преемник Чурмантеева, премьер-майор Жихарев, и его помощники, капитаны Батюшков и Уваров, приступили с Бередниковым к обсуждению мер для исполнения личных приказаний императора об арестанте. Им, по поводу этого, из Петербурга писал Унгерн: «Арестант, после учинённого ему посещения, легко может получить какие-либо новые, неподходящие мысли; а потому всячески удерживайте его от новых пагубных врак – о здоровье ж, о воздухе заботьтесь».
Первую прогулку с арестантом сделали после Пасхи, и она прошла благополучно. По пробитии вечерней зари, когда всё стихло в крепости, принца одели в плащ и шляпу Батюшкова, а Жихарев вывел его внутренней лестницей на стену куртины. Принц опьянел от свежего воздуха, шатался и то и дело замедлял шаги, хватаясь за сердце, вскрикивая: «Ах, Господи!.. Ах, чудно!.. Что это? что?» – и жадно вглядываясь, через Неву, в городские дома и в окутанные весенней мглой прибрежные поляны и леса.
– Ах, господин майор, ну, как здесь хорошо! – сказал он, ухватив за полу шедшего с ним пристава. – Не забуду вовеки… небо какое! А месяц!.. Запах!..
– Пойдёмте, пора домой, – пока довольно…
– Точно ладаном пахнет… Ох, не могу, сядем; чуточку б ещё туда…
– Нельзя, сударь… в другой раз…
В следующие дни гуляли долее. Жихарев пробовал выводить принца на бастионы, за стены крепости, а спустя некоторое время решился прокатиться с ним по быстрине и по реке.
«Бог его ведает, – рассуждал Жихарев, – комиссия к нему как бы строга, а государь вон как о нём решил… Кого слушать?».
Когда катер, лавируя по озеру, приблизился к пристани, стало видно движение в улицах и послышался говор народа, сновавшего у берега, – принц едва не выскочил за борт.
– Что, какова я теперь персона? – сказал он. – Принц Иван хоть и взят живой на небо, но во мне его особа… везде нонче могу… а Чурмантеев, дурак, боялся, не хотел со мной даже говорить…
– Всё, сударь, от начальства. Было строго, ныне слабее.
– А где Чурмантеев?
– Уехал.
– И дети с ним?
– Все, как есть.
Принц задумался. «Значит, уехала и та девушка…» – сказал он себе.
В конце Фоминой в крепостной церкви, по совету священника, отслужили для узника особую, без сторонних свидетелей, обедню.