Мирович
Шрифт:
– О, Herr, Je… du Taugenichts, Schweintreber! Hein wer ist da? [188] – крикнул, хлопнув в ладоши, голштинец.
Из караульни выбежало несколько человек солдат.
Напрасно Мирович доказывал, клялся и грозил. Ему указали смежный внутренний двор, где помещалась канцелярия дежурного генерал-адъютанта. Там было также тихо. Дверь в канцелярию была заперта. Мирович присел на крыльце обдумывая, как он упросит Гудовича или Унгерна и предупредит государя. Дворцовый мир начал пробуждаться. У кухонного флигеля показался в белом колпаке заспанный поварёнок. Где-то скрипнула дверь, простучали подковы лошади.
188
О… ты, дуралей, свинопас! Кто-нибудь есть здесь? (нем.).
«Царство спящей царевны, – подумал Мирович, – и не подозревают, что их ждёт…»
На внутреннем дворцовом крыльце показался с платьем в руках, недовольный и хмурый, любимый государев арап Нарцис.
«Терпение, терпение, – сказал себе Мирович. – Государь скоро проснётся…»
Он прошёл к пруду, к катальной горке, также умылся и привёл в порядок свой запылённый и примаранный костюм. Его давила роковая, величественная, как он думал, идея. Она была ему не под силу. Он под нею изнемогал. Возвратился Мирович через конюшенный двор. Здесь уже шла суета. Рысью вели с водопоя лошадей. У каретника сновали конюхи, скороходы. Выкатывали экипажи, несли сбрую.
– Что это? – спросил Мирович рейткнехта. – Разве так рано едет куда государь?
– В Петергоф – кушает нынче там.
Мирович возвратился к главным дворцовым воротам. У гауптвахты стояла уже другая команда.
«Подожду здесь, – сказал он себе с внутреннею дрожью, сердито присев на выступ решётки. – Тупицы, скоты, – тиранят медленностью и не подозревают!».
Не долго он ждал на этот раз. За древесною клумбой, скрывавшей парадный подъезд, послышался конский топот. К воротам, повернувшись в седле и отдавая назад кому-то приказания, приближался курц-галопом пасмурный, не в духе, Гудович. Открытое государево голубое ландо, шестернёй цугом, ехало ему навстречу – к крыльцу, где, в ожидании выхода императора, толпилось несколько придворных, офицеров и молодых разряженных дам. Оттуда доносились весёлые возгласы, смех.
– Mais finissez done, cher baron! [189] – хлопая Унгерна по руке, говорила певучим голоском полная, краснощёкая, с усиками, брюнетка графиня Брюсс.
– Et puis quand je dor… [190] – продолжал кто-то.
– Ти-ти, та-та, – щебетала на крыльце весёлая компания…
«Озадачу их, побледнеют модники! разгромлю! – с злобою, радостною дрожью, подумал, пропустив ландо, Мирович. – Откладывать нечего… Была не была… Начну с этого…»
189
Но кончайте, пожалуйста, дорогой барон! (фр.).
190
И потом, когда я сплю… (фр.).
Он стал на пути Гудовича – и, когда последний выехал за ворота, подошёл к нему и с поклоном протянул заготовленный у Брессана рапорт. Гудович мельком взглянул на бумагу, счёл её за обычное прошение, опустил в карман и, подобрав поводья, с лёгким кивком, тем же курц-галопом поскакал по дороге в Петергоф.
«Что я сделал! Скотина, мямля, баба! – вспыхнув, подумал Мирович. – Надо было самому государю…»
В ворота стали подъезжать
– И с такой разиней сам вороной станешь, – сказал Пётр, отвечая на слова собеседника. – Готово? – спросил он, обернувшись к свите.
– Готово, – склонившись, ответил Унгерн.
На дворе было весело, тепло. Солнце светило так приветливо. Государь приподнял всем шляпу, живо, покачиваясь, спустился по ступенькам и сел в экипаж. Воронцова и графиня Брюсе, весёлые, улыбающиеся, en robe de cour [191] , распустив цветные зонтики, сели с ним на переднюю скамью; молоденькая принцесса Гольштейн-Бекская – рядом с государем.
191
В одеждах придворных (фр.).
Голубое, с красными выносными жокеями, ландо, объехав фонтанную клумбу, пронеслось мимо Мировича на дорогу. Следом выкатил ряд других экипажей. Защёлкали бичи. Заклубилась пыль. Вновь поставленный голштинский караул в лосине и в узких белых колетах вытянулся, с барабанною дробью, у ворот.
«Не пустили, собаки, а я всё-таки в подробности и, кажется, первый передал обо всём!» – подумал Мирович, следя от ограды помутившимся, злобным взором за убегавшими вдаль экипажами весёлой компании.
Вскоре Мирович узнал, что всё его рвение и все хлопоты опоздали и остались ни при чём…
Государева коляска миновала колонию. В свежем утреннем воздухе над вершинами парка, развернувшегося у взморья, стали видны кровли Петергофского дворца. И вдруг красный жокей замедлил на передней паре и обернулся. Навстречу государю, из парка, мчался во весь опор Гудович.
Андрей Васильич подскакал, склонился к экипажу и начал что-то шептать государю. Пётр Фёдорович побледнел. На Гудовиче тоже не было лица. Оба несколько мгновений молчали.
Император вышел на дорогу. Глаза его смотрели испуганно, по лицу бродила странная, растерянная улыбка.
– Так это, Андрей Васильич, не сон? Её нет?
– По видимости, ваше величество, государыня ретировалась.
– Просто скажи, сбежала! Зачем смягчать? Но куда?
– Никто не знает.
– Всех спрашивал?
– Всех.
Наспели другие экипажи. Пётр Фёдорович сел в коляску с Гудовичем, Унгерном и Минихом и велел ехать к Монплезиру [192] . Дамам предложили отправиться ко дворцу парком.
192
Монплезир – одно из дворцовых сооружений в Петергофе, весьма любимое Петром I.
Государь бросился в павильон, обошёл все комнаты – Екатерины не было. На столе, в её уборной, лежало готовое на завтра бальное цветное платье.
– Вздор, вздор! – сказал Пётр Фёдорович. – Она здесь где-нибудь спряталась. Не иголка – найдём!..
Он заглядывал в шкафы, под кушетки, велел осмотреть ближние здания, берег, кусты…
– Ну, Романовна, – обратился государь к Воронцовой, подъехавшей с дядей-канцлером. – Ты права!.. Жена моя нас предупредила, ушла…
– Хуже того, ваше величество, – произнёс, склоняясь, канцлер. – Не знаю, как и доложить.