Мировой кризис. Восток и запад в новом веке
Шрифт:
Более многословное, сугубо эмпирическое описание западного кризиса дает О. Шпенглер в общеизвестном, но мало кем прочитанном из-за обилия материала, «Закате Европы». Хайдеггер был очень недоволен Шпенглером из-за привязанности последнего к материалу (рабской, по мнению Хайдеггера) и даже утверждал, что Шпенглер не мыслит. В чем суть этого упрека? Для Хайдеггера принципиально было осмысление кризиса Запада, которое, если состоится, будет указывать и на выход из него, по крайней мере принципиальный. Шпенглер же описывает безвыходную ситуацию, логичный и неизбежный конец Запада, лишь имеющий протяженность в неисторическом времени, указывая при этом, что русских все это не касается.
Загадкой (которую
Собственно, Ленин и был уже первым постмарксистским практиком, политиком. Шпенглер, в отличие от установки Ницше – Хайдеггера на историософский анализ ситуации Запада, хотел убедиться в том, что выхода нет на уровне всей совокупности конкретных обстоятельств европейской культуры и ее достижений, которые он взялся рассмотреть исторически. За это Шпенглера так не любит интеллигенция, особенно наша, которая верит «в культуру», особенно в западную, вполне натуралистически и вульгарно-материалистически отождествляя ее с наполнением музеев «культурными ценностями», центров городов – «историческими» зданиями, а библиотек – книгами.
Правда, Шпенглер, рассуждая о «культуре», имел в виду устремленность социума к чему-то за пределами, как писал сам автор, социальной «зоологии», к которой он относил целиком «цивилизацию», то есть жизнь больших городов в ее наилучшей устроенности. Под культурой Шпенглер понимал источник воли к жизни, стремление выразить своей жизнью нечто, содержательность жизни. Именно это утрачено (вполне закономерно) Западом, что и привело его к времени его гибели, доказывает Шпенглер. «Цивилизация» без «культуры» погибает, как тело без души.
Наша интеллигенция зачитывалась «Игрой в бисер» Г. Гессе, произведением, принадлежащим к немецкой критической мысли. Настолько ли нужно ей вводимое Гессе философско-историческое понятие «фельетонистической эпохи», когда рассуждение балерины об атомной физике в газетах популярнее – и потому ценнее – рассуждения самих атомных физиков.
Главный вопрос, который исследует Гессе, работая над романом в самый разгар Второй мировой войны (Шпенглер писал свой труд в разгар Первой), состоит в том, может ли культура жить, не развиваясь – раз уж развиваться ей некуда (вот кто действительно исследовал конец истории). Если да, то придется ли сделать это принципом ее существования через материальное отделение мира культуры от мира цивилизации как своего рода современных монастырей.
Образ статичного, мертвого мира культуры Касталии просто завораживал позднюю советскую интеллигенцию (когда стал доступен перевод «Игры в бисер» на русский язык, точнее, сначала на украинский). Возможно, так эти люди находили обоснование своей культурной бездеятельности, справедливости выплаты зарплаты исключительно за чтение книжек. Гессе, однако, делает иной вывод из своего мысленного эксперимента: нет, не может так существовать культура, Касталия не имеет смысла.
Как бы ни раздражал Шпенглер Хайдеггера своей близорукостью, но последний признает, что Шпенглер дело знает и данные, а также его эмпирическое (научное!) обобщение точно и справедливо. Обратимся еще к одному важному критическому выводу немецкого историософа, сделанному в самом начале его обзора западного кризиса. Шпенглер отвергает общепринятую схему истории, навязываемую Западом.
Вот его слова: «Схема «Древний мир – Средние века – Новое время» передана нам церковью и есть создание гностики, т. е. семитского, в особенности сиро-иудейского мирочувствования в эпоху Римской империи».
Далее: «Итак, к двум дополняющим друг друга понятиям,
И наконец: «Но совершенно недопустима подобная манера трактовки всемирной истории, когда каждый предоставляет полную волю своему политическому, религиозному или социальному убеждению и придает трем фазам, к которым никто не смеет прикоснуться, направление, непосредственно приводящее к местонахождению самого автора».
Иными словами, Новое время – плод науки, так же как Средние века – плод христианства, а античность – плод язычества. Однако ни из чего не следует, что переход от одного к другому есть вектор исторического развития, «прогресса». Но либеральная идеология и ее пропаганда основана именно на этой схеме. Более того, наша культурно-бездеятельная, остающаяся по сути своей поздне-советской интеллигенция очень любит обязательно детализировать западную схему истории, вставляя между Средними веками и Новым временем непременный Ренессанс, а также акцентируя в Новом времени Просвещение и обязательно приговаривая, что у нас-то в России ни Ренессанса, ни Просвещения не было, – ergo в России все еще Средневековье со всеми гуманитарными последствиями.
Разумеется, у нас всего этого «возрожденческого великолепия» не было, мы живем в культурном симбиозе с Западом, но сугубо в своей исторической последовательности других событий. Это никак не освобождает нас от ответственности за культуру и цивилизацию европейского, средиземноморского корня, к которому мы генетически принадлежим, но никак не в западном варианте его перерождения.
Западный мир (вошедший в кризис, по Шпенглеру, в тот момент, когда Наполеон принес революционную войну в Европу, то есть с начала XIX века), уже не являлся миром древним или даже хотя бы христианским. Никакого возврата к античности не было и не могло быть – после тотального восхождения веры в единого невидимого Бога, единожды приходившего в мир в качестве Человека. Снова сделаться честным язычником уже нельзя, поскольку тогда все случившееся нужно было бы полностью забыть, а не просто отвергнуть. Тогда и старые боги сами собой не вернутся, ибо сначала, как выражается Хайдеггер, должно захотеть вернуться сущее.
Западный мир родился как постхристианский мир на развалинах католической веры в Христа, изнасилованной ее использованием в качестве инструмента светской власти. Обрушение католицизма, выразившееся в Реформации как революции, предшествовавшей всякой «буржуазной» революции, было самым первым «мировым» кризисом сверхвласти, на которую, собственно, и претендовал папский престол.
Запад не отказался от церкви как инструмента власти, но употребил ее в рамках государства, поручив ей «изгнание поэтов», официальный культ и, говоря современным языком, идеологический контроль. В самом «продвинутом» варианте протестантизма – в Англии – церковь просто стала государственным институтом. Ренессанс был всего лишь идеологическим оформлением начавшегося разложения католицизма.
Заметим, что перенос католицизма в Новый Свет как попытка скомпенсировать Реформацию в Европе ничего не дал. Запад – это наука, приведенная к нуждам господствующего класса, и рождение самого этого класса из исторического «ничто» по проекту декартовского самодостаточного субъекта. Запад – это начавшийся кризис классического государства Платона – Гоббса под идеологическим прикрытием Просвещения, добивающим остатки католицизма (веры как инструмента власти) и готовящим почву для религии без Бога, для светской веры. Запад – это светская вера, прикрывающая глобальную революционную войну, являющуюся выражением западного кризиса.