Миры Клиффорда Саймака. Книга 5
Шрифт:
Охотник окинул приобретенное знание оценивающим взглядом и содрогнулся при виде горы перемешавшихся, перепутавшихся между собой данных.
— Многие из них устарели, — сказал Оборотень. — Многого не знаю и я сам. Сведения о планете, которые ты получил, состоят из того, что я знал двести лет назад, и узнанного после возвращения. Мне хочется, чтобы ты обязательно помнил: информацию эту нельзя считать исчерпывающей, а часть ее сегодня может оказаться просто бесполезной.
Охотник сел на каменный пол пещеры и еще раз прощупал темноту леса,
Отчаяние охватило его. Тоска по родной планете со снежными и песчаными дюнами, на которую нет возврата. И, возможно, никогда не будет. Он обречен жить здесь, в этом хаосе жизни и опасностей, не зная, куда идти и что делать. Преследуемый доминирующим видом жизни на планете, видом, как выяснилось, куда более опасным, чем можно предположить. Существами коварными, безжалостными, нелогичными, отягощенными ненавистью, страхом и алчностью.
Глава 15
— Оборотень, — позвал он, — а что стало с тем моим телом, в котором я жил до того, как пришли вы, люди? Я помню, вы захватили его.
— При чем здесь я? Я его не ловил. И ничего с ним не делал.
— Не надо со мной играть в вашу человеческую казуистику. Пусть не ты, не ты лично, и все же…
— Охотник, — сказал Мыслитель. — Мы все втроем в одной ловушке, если это можно считать ловушкой. Я склонен думать, что мы оказались в уникальной ситуации, которая, не исключено, обернется для нас выигрышем. У нас одно тело, а наши разумы так близки, как не были никогда близки другие разумы. И нам нельзя ссориться: между нами не должно быть разногласий, мы просто не можем себе их позволить. Мы должны сосуществовать в гармонии друг с другом. И если есть какие-то разногласия, их надо устранить немедленно, чтобы они потом не дали о себе знать.
— Именно это, — сказал Охотник, — я и делаю. Выясняю то, что меня беспокоит. Что стало с тем первым мной?
— То первое тело, — ответил Оборотень, — подверглось биологическому анализу. Его исследовали, разложив на молекулы. Собрать его обратно невозможно.
— Другими словами, вы меня убили.
— Если ты предпочитаешь это слово.
— И Мыслителя?
— И Мыслителя тоже. Его первым.
— Мыслитель, — обратился Охотник, — и ты это принимаешь?
— У меня нет готового ответа. Я должен обдумать. Естественно, совершенное над личностью насилие должно вызывать неприятие. Однако я склонен рассматривать случившееся скорее как преображение, чем насилие. Если б со мной не произошло того, что произошло, я бы никогда не смог оказаться в твоем теле или соприкоснуться с твоим разумом. И твое знание, собранное со звезд, миновало бы меня, что было бы прискорбно, поскольку прежде оно было недоступно… А возьмем тебя. Если бы люди не сделали с тобой того, что сделали, ты никогда не познал бы значения картин, которые ты наблюдал там, на звездах. Ты просто продолжал бы собирать их и наслаждаться ими и никогда,
— Я не уверен, — сказал Охотник, — что предпочел бы тайну чуду.
— Неужели тебя не увлекает необычность ситуации? — спросил Мыслитель. — Мы трое — вместе. Три существа, столь разные, столь непохожие друг на друга. Ты, Охотник, буян и разбойник; коварный, хитроумный Оборотень и я…
— И ты, — добавил Охотник, — всезнающий, дальновидный…
— …правдоискатель, — закончил Мыслитель. — Именно это я собирался сказать.
— Если кому-то из вас от этого станет легче, — сказал Оборотень, — я готов принести извинения за человеческую расу. Во многих отношениях люди мне нравятся не более, чем вам.
— И правильно, — согласился Мыслитель. — Потому что ты не человек. Ты нечто созданное людьми; ты агент человеческой расы.
— И все-таки, — возразил Оборотень, — надо же быть кем-то. Лучше я буду человеком, чем совсем никем. Одиночество невыносимо.
— Ты не одинок, — сказал Мыслитель. — Теперь нас трое.
— Все равно, — упрямился Оборотень, — я настаиваю на том, что я человек.
— Я не понимаю, — сказал Мыслитель.
— А я, кажется, понимаю, — сказал Охотник. — Там, в больнице, я почувствовал что-то такое, чего не ощущал никогда прежде, чего давным-давно не испытывал ни один Охотник. Гордость расы и, более того, боевой дух расы, который был запрятан так глубоко во мне, что я о нем даже не подозревал. Мне кажется, Оборотень, что некогда моя раса была такой же задиристой, как твоя сегодня. Принадлежностью к такой расе надо гордиться. Она дает силу, осанку и в значительной мере самоуважение. Это нечто такое, чего Мыслителю и его виду никогда не ощутить.
— Моя гордость, если я таковой обладаю, — отозвался Мыслитель, — наверное, другого рода и проистекает из других мотивов. Но я ни в коей степени не исключаю существования множества видов гордости.
Охотник вдруг обратил свое внимание на склон и на лес, встревоженный запахом опасности, о которой предупредила расставленная им сигнальная сеть.
— Тихо! — приказал он.
Где-то вдалеке он уловил едва слышные сигналы и сосредоточился на них. Шли трое, три человека, затем их стало больше — целая шеренга людей прочесывала лес. В том, что именно они ищут, сомневаться не приходилось.
Он перехватил размытые закраины их перекатывающихся волнами мыслей: люди были напуганы, но полны ярости и отвращения, усиленного ненавистью. Помимо злости и ненависти, их подгонял азарт погони, странное дикое возбуждение, которое заставляло их искать существо, ставшее причиной страха, — искать, чтобы найти и убить.
Охотник напряг тело и приподнялся, готовый броситься прочь из пещеры. Есть только один способ спастись от этих людей, подумал он, — бежать, бежать, бежать.
— Подожди, — сказал Мыслитель.