Миры под лезвием секиры
Шрифт:
Подобная идиллия могла бы продолжаться и дальше, но однажды Верка допустила оплошность — поддавшись на уговоры Игоря Игоревича, вместо одного стакана поднесла ему целых два. После такой дозы в голове хирурга что-то нарушилось, и это можно было понять уже потому, что любовью они занялись в первую очередь (да еще не где-нибудь, а на центральной площади города, чему, несмотря на поздний час, нашлись свидетели), а гонками — во вторую.
Восьмиметровой ширины улица оказалась для Игоря Игоревича чересчур узкой. Если верить протоколу осмотра места происшествия, составленному, кстати сказать, старшим лейтенантом
Остановился Игорь Игоревич лишь в фойе кинотеатра, для чего ему пришлось сначала преодолеть двадцать четыре ступеньки лестницы, засаженный цветами газон и огромное витринное стекло. Здесь он по привычке вновь хотел заняться любовью, но Верка, потерявшая сознание от многочисленных ушибов головы, не могла ответить ему взаимностью.
Задержанный и отрезвленный Игорь Игоревич на все вопросы следствия отвечал только одно:
— Проклятый спирт меня догнал…
В Веркином хозяйстве провели срочную ревизию и обнаружили огромную недостачу. Ну со спиртом все ясно, а вот куда могли подеваться ланцеты, резиновые перчатки, капельницы и клизмы?
До уголовного преследования дело не дошло, однако оба любовника были наказаны по служебной линии, и в материальном плане Игорю Игоревичу для возмещения убытков, нанесенных гражданам и организациям, даже пришлось продать свой изрядно побитый лимузин. В результате всех этих треволнений, изгнанный с работы, охаянный в местной прессе, осмеянный коллегами и брошенный женой, Игорь Игоревич немного тронулся умом и постоянно бормотал себе под нос:
«Проклятый спирт меня догнал…» Впрочем, впоследствии он устроился на хорошее место осеменителя крупного рогатого скота и вновь женился.
Верку лишили возможности занимать должности, связанные с материальной ответственностью, и отправили на исправление в бригаду «Скорой помощи». Здесь можно было насмотреться на такое, чего не встретишь в учебниках по судебно-медицинской практике.
Ей и роды приходилось принимать прямо на лесной дороге, и вытаскивать ребенка из ножей сенокосилки, и вскрывать трахею девяностолетней бабке, подавившейся куском сала, и вязать буйнопомешанных, и откачивать утопленников, и промывать желудки самоубийцам, наглотавшимся скипидара или уксуса. К двадцати трем годам, несмотря на субтильное телосложение, Верка стала уже такой стервой, что с ней опасались связываться даже записные талашевские ухари.
В тот самый день, которому суждено было стать последним настоящим днем для многих тысяч людей, рассеянных в разных временах и пространствах на планете Земля, Верка как раз заступила на дежурство во вторую смену.
На весь район имелись только две машины «Скорой медицинской помощи» — одна для выездов по городу, другая для сельской местности. Разница между ними была такова: первая могла не разваливаясь выжать шестьдесят километров, вторая — аж восемьдесят, а кроме того, у нее был в полном порядке передний мост. В больнице,
Да и народ в «сельской» бригаде подобрался покрепче — за шофера с Веркой разъезжал огромный и страховидный Зенон Скрунда, знавший все дороги и тропиночки района еще с военных времен (хотя оставалось неясным, в качестве кого он тогда сражался — партизана или полицая), а старшим был отставной врач с редкой фамилией Сусанин. Как и Скрунда, он о своем прошлом распространяться не любил, но иногда, особенно после рюмки, допускал такие высказывания, что становилось ясно — ему что вылечить человека, что удавить — один черт. Однажды, прибыв на дальний хутор, хозяин которого только что ранил из ружья свою жену, Сусанин оттолкнул мальчишку-участкового, первым вошел в хлев, где преступник отводил душу, методично уничтожая домашний скот, и голыми руками обезоружил его.
А в тот день Скрунда еще не успел заправить машину, как поступил вызов из колхоза «Большевик» — племенной бык поднял на рога зазевавшегося скотника. Съездили впустую, мертвецов «Скорая помощь» не забирала.
Затем диспетчерская послала их на другой конец района, где бешеная лисица искусала дачников. Дорога в те края была такая, что впору гусеничный тягач на подмогу вызывать.
— Ну ты, курва всемогущая, — Сусанин поднял глаза к небу, а дабы показать, что он обращается именно к богу, а не к кому-нибудь другому, еще и наложил на себя крестное знамение по старообрядческому канону. — Гаси светило дневное, труби отбой.
(С наступлением ночи количество вызовов обычно уменьшалось, и бригада всегда ждала прихода сумерек как милости божьей.) Седой, словно хлоркой отбеленный, Скрунда неодобрительно покосился на Сусанина и пробурчал:
— Ты язык-то свой поганый придержи, баламут. А не то в пекле будешь сковородки горячие лизать.
— С тобой на пару, герр зондерфюрер, — огрызнулся Сусанин. — Сознайся, сколько душ невинных погубил?
— Тьфу на тебя! — Скрунда покрепче перехватил руль, на тряской дороге так и норовивший вырваться из рук.
Вот такая у них была манера разговора, хотя относились они друг к другу с уважением.
Внезапно вдруг резко потемнело, как это бывает перед грозой, хотя блеклое вечернее небо не пятнало ни единое облачко.
— Что за наваждение! — Скрунда, почти упиравшийся макушкой в потолок кабины, наклонил голову, чтобы заглянуть в боковое окошко. — Куда это солнце подевалось?
И в самом деле — красноватый солнечный диск, еще совсем недавно резво бежавший над кронами придорожных елок, канул неизвестно куда.
Скрунда затормозил так резко, что машину едва в кювет не занесло. Все уставились на запад, где с небом происходило что-то необычайное: прозрачная даль над горизонтом мутнела, как это бывает, например, когда оконное стекло покрывается снаружи наледью.
Наледь эта, странная, уже одной своей непривычностью, распространялась не только ввысь, но и вширь, заковывая изменчивый и вольный небосвод в несокрушимые, омертвевшие формы. На краткий момент сквозь мутный монолит вновь вспыхнуло солнце — расплющенное багровое пятно, искаженное рефракцией до неузнаваемости. Возникли и вновь поблекли тени.