Миряне – кто они? Как в православии найти самого себя. Современные истории

Нефедова Марина

– Одним их первых людей, с кем вы встретились в Лондоне, был митрополит Антоний Сурожский…

– Да, Аленка нас к нему повезла буквально на следующий день, как мы приехали. Когда мы пришли к владыке, он в сандаликах и подряснике мыл пол в храме. Я про него до этого никогда не слышала, но очень хотела причаститься, я же не причащалась несколько лет. Знаете, когда лежишь в карцере и уже встать не можешь, и сознание начинает уплывать, вот тут очень хорошо начинаешь понимать, зачем нужны исповедь и причастие.

В Голландии, 1987 год

Еще у меня был нательный

крест, который я пронесла с собой все заключение. Крест был неосвященный, и я хотела, чтобы владыка его освятил. Этот крест Игорь вырезал из моржового бивня еще до того, как меня посадили. Вообще с советских заключенных снимали кресты под предлогом того, что это металлические предметы. А этот – костяной. И удивительно, но при личных обысках, которых я прошла Бог знает сколько, его как будто не замечали. Только трижды за все время моего заключения мне сказали, чтобы я этот крест сняла, что я, естественно, сделать отказалась, на что все три раза мне заявляли: «Ну, сейчас мы наряд вызовем и силой снимем». Тут я говорила, что «сила, конечно, на вашей стороне, но я даже не скажу вам, что будет вслед за этим. Вам лично это надо? Пойдите, скажите начальству. Пусть оно распоряжается, срывать с меня этот крест или нет». И знаете, все три раза они уходили и не возвращались. Так я с крестом из зоны и вышла.

Так вот, когда мы пришли, я попросила владыку этот крест освятить. Он, взяв крест, ушел с ним в алтарь, потом вышел и говорит: «Этот крест освящать не нужно. Он уже освящен. Поверьте, я могу отличить освященный крест от неосвященного». И только потом до меня дошло, почему он так сказал. Дело в том, что наша политзона стояла на месте заключения, а потом и расстрела монахинь Темниковского монастыря. Они мученицы. А я жила, молилась на этом месте четыре с лишним года. В словах владыки сомневаться нечего, он сказал, что освящен, значит, освящен. А кто его освятил? Мужчины, священники, в нашу зону не заходили. Значит, вот эти монахини наши, расстрелянные, по праву святых и освятили мой крестик.

В общем, стали мы ходить под крылышко к владыке, так все десять лет и ходили, он и детей наших крестил. Он очень ласков к нам с Игорем был, но беседовали мы с ним лично мало. Вообще у владыки было удивительное качество, которое меня всегда поражало, – при нем вообще разговаривать не хотелось. Вот приходишь, думаешь задать вопрос, под благословение не успела подойти – уже все ясно. У меня в его присутствии возникало глубокое ощущение, что мне ему сказать нечего. Он и так все знает.

Погремушки

– У вас не было после освобождения такой реакции «назад»? Когда становится задним числом жутко от того, что происходило?

– Ну, на это сны есть. Лет десять мне потом зона снилась. А так я до сих пор не могу пройти мимо хорошего одеяла. Я после освобождения их покупала и покупала. Однажды они все пригодились – когда к нам в наш лондонский домик приехали в гости 27 человек – детей и учителей из харьковской гимназии.

– У вас есть фраза про «лютую бессонницу зарубежья». Почему лютая бессонница, если все уже было позади, вы попали в нормальную жизнь?

– Понимаете, меня из политических освободили первую. Оказывается, Рональд Рейган [11] был моим читателем. Я-то, конечно, понятия не имела, что мои стихи, которых я в зоне три сборника написала и смогла нелегально передать на волю, перевели на английский и издали. Одесситы, которые жили в США, услышали, что я сижу, подняли шум. Рейгану передал мою книжку Фима Котляр, с которым мы вместе учились в Одессе. Уж как он это организовал, это другая история. А Рейган – он такой традиционный мужик был, он не любил, когда баб и детей обижают, а на фотографии в книжке мне было лет двадцать – ну, то ли баба, то ли дите. Перевод хороший был, он прочитал и проникся: «За что ее посадили-то? За стихи?..»

11

Рональд Рейган – президент США в 1981–1989 годах.

И так получилось, что при встрече с Горбачевым Рейган ему сказал, мол, есть такая Ирина Ратушинская, сидит в лагере… В общем, после этого меня освободили. А все остальные-то еще сидели. Анатолий

Марченко [12] , например, умер в карцере через три недели после моего освобождения. И вот скажите, каково мне было спать, когда я знаю, что есть люди, которые не готовы отказаться от своих убеждений и из-за этого мучаются? Поэтому моей присягой было – не успокаиваться, пока последний политзэк Советского Союза не будет освобожден. Что я могла сделать? Поскольку так получилось, что со мной в то время носились – знаменитость, книжки издает, то да се, – ко мне было общественное внимание, и я его использовала, как могла. Например, ставила условие, что даю интервью, только если в текст будет вставлено хотя бы два имени политзэков. И просила, чтобы все читатели этого интервью прислали на имя этого заключенного, например, рождественскую открытку. Эти открытки не читали, их считали. Заключенный ни одной этой открытки, конечно, не получал, но, если их придет десять тысяч, человека, скорее всего, не убьют и не дадут умереть в карцере, а возможно, даже выпустят, чтобы не было скандала.

12

Марченко Анатолий Тихонович (1938–1986) – писатель, диссидент, советский политзаключенный. В 1967 году написал книгу о советских политических лагерях и тюрьмах 1960-х «Мои показания». Был многократно осужден за правозащитную деятельность, отбывал наказание в тюрьмах и лагерях. В сентябре 1981 года осужден в шестой раз. 4 августа 1986 года Анатолий Марченко объявил голодовку с требованием освободить всех политзаключенных в СССР.

Держал голодовку 117 дней. Скончался 8 декабря 1986 года. Смерть Марченко имела широкий резонанс в диссидентской среде СССР и в зарубежной прессе. По одной из распространенных версий, его смерть и реакция на нее подтолкнули Михаила Горбачева начать процесс освобождения заключенных, осужденных по политическим статьям. В 1988 году Европейский парламент посмертно наградил Анатолия Марченко премией им. А. Сахарова.

Мы ждем детей

Так вот эта бессонница у меня пять лет примерно была и пропала мгновенно, когда был освобожден последний советский политзэк. Это было, по-моему, в конце 1991 года. Я как раз была на сносях, скоро было рожать… И с этого момента я стала активно сворачивать свою мирскую славу, которая мне порядком надоела.

– Надоела? Многие к ней рвутся всю жизнь…

– У каждого свои погремушки. Я этого не просила и не искала.

– А с тех пор вы ни политикой, ни правозащитной деятельностью не занимаетесь?

– А я и не занималась политикой никогда. Я сроду не была членом никакой политической организации. Я просто писала стихи. И сейчас продолжаю это делать. А что касается петиций в защиту конкретных людей – то и сейчас некоторые подписываю. Только сейчас это не считается преступлением, и моя подпись обычно – одна из тысяч.

– «Серый – цвет надежды» перевели на несколько языков, издали в 18 странах – но не в России…

– Да, «Серый…» ни разу не был издан в России. Не могу знать почему. Но в интернете эта книга свободно есть, так что свой долг перед читателями я выполнила.

А что касается того, чтобы без сожаления расстаться с публичной жизнью, достаточно пережить один прекрасный день в Париже, когда у тебя день рождения и хочется чашечку кофе, а вместо этого – презентация книги и одиннадцать интервью в один день, причем три из них – телевизионные. Ты только успеваешь нос напудрить… А надо еще как минимум иметь достаточно терпения, потому что корреспондент может задать любой вопрос. И вот когда на десятом интервью умная дама спрашивает: «А как же вы выдерживали без секса? У вас, наверное, была там в политзоне лесбийская любовь?» – я произношу мысленно свои любимые слова: «Диагностика. Разозлилась. Стоп», – и мне уже не хочется вцепляться ей в глотку, и я уже спокойно говорю: «Нет, знаете, у нас это не принято». Главное, мне надо проверить, правильно ли она записала имена заключенных, которые еще сидят.