Мишка, Серёга и я

Зелеранский Ниссон Яковлевич

Несколько секунд мы молчали, потому что не знали, о чем говорить.

— Кстати, Верезин, у тебя вышла задачка по алгебре? — спросила потом Аня каким-то противным, неестественным голосом.

— Когда же я ее мог сделать, — проворчал я, — если мы целый день вместе болтаемся?

Аня взглянула на меня с раздражением.

— Я не сделала русский, — сказала она после паузы. И, запнувшись, добавила: — Может, ты пойдешь домой?

— Да, да, — подхватил я с облегчением. — Задачка, по-моему, трудная.

И

оттого, что нам обоим хотелось расстаться, мы попрощались очень по-дружески. Даже радостно.

После этого Аня стала относиться ко мне гораздо холоднее. А я обнаружил, что у нее много недостатков. До того я их тоже видел, но охотно мирился с ними. Иногда я даже заговаривал о них с Аней (в частности, это было после истории с нашей зарплатой). Но она от этого сейчас же выходила из себя. Я умолкал, полагая, что всегда успею ее перевоспитать.

Теперь же ее недостатки не давали мне покоя: и то, что она, проходя по улицам, смотрится в витрины и улыбается себе; и то, что у нее мало подруг, а про самую закадычную из них — Иру Грушеву — она охотно говорит, будто та безвкусно одевается и не умеет вести себя в обществе.

В конце концов, на одной из перемен мы с Аней поссорились. Эта ссора была непохожа на прежние. Мы не на шутку разозлились друг на друга и наговорили много обидных слов.

Весь урок мне было не по себе. Неужели это конец? Я готов был себя убить за то, что я дурак и не умел ценить своего счастья. Как я смел думать, что Аня мне надоела!

Едва дождавшись звонка, я позвал:

— Аня, подойди на минутку!

— Отстань! — сказала Аня, но все-таки подошла. — Ну что? — спросила она.

— Неужели мы поссорились на всю жизнь?

— Не знаю.

— Я так не согласен.

— Подумаешь!

— Аня! Мы не сможем жить друг без друга.

— Ты же сам всегда начинаешь ссориться.

— Мы не будем больше ссориться, — твердо сказал я. — Я это беру на себя.

В ту минуту мне казалось, что я действительно никогда больше не буду ссориться с Аней.

Аня заколебалась.

— Ладно, — сказала она потом. — Но это в последний раз. Еще раз обидишь — значит, не любишь.

— Ага! — в восторге завопил Супин, который незаметно подошел сзади. — Любишь, плюнешь, поцелуешь…

Вокруг засмеялись. Мишка Сперанский помрачнел и отвернулся.

— Что ты сказал?! — в бешенстве крикнул я. Выдвинув левое плечо, как нас учили в секции, я шагнул к Супину.

— Жених и невеста, — пропел Супин, отступая, и наткнулся на Гуреева.

— Ты чего? — лениво спросил Гуреев, даже не вынимая рук из карманов.

Супин растерялся.

— А чего? — перестав улыбаться, неуверенно сказал он. — Посмеяться нельзя. Подумаешь, боксеры!

— И боксеры! — медленно сказал Гуреев. — Понял?

— А что он понять-то должен? — подбегая, закричал

Борисов. — Вы уж слишком задаетесь.

Остальные тоже возмущенно загалдели. Особенно визжали девчонки.

— Тихо! — крикнул Мишка (он был единственным человеком в классе, который мог прикрикнуть так, чтобы его послушались). Когда все стихли, он с упреком сказал мне и Сашке: — Договорились же не выделяться…

II

Все-таки я не понимаю наших ребят. Едва нас записали в секцию, как в классе стали говорить, что мы выделяемся («выделяться» на школьном языке означает зазнаваться, задирать нос).

Мы, пятеро боксеров, действительно сдружились. Но, во-первых, до этого никому не должно быть дела. А во-вторых, это же естественно. Теперь мы проводили вместе в два раза больше времени, поэтому и дружба у нас была вдвое крепче.

Мы всегда держались кучкой. На перемене я частенько говорил Мишке и Гурееву:

— Слушай, старик! Вчера я репетировал прямой правой (так сокращенно называется у боксеров прямой удар правой рукой). Что-то, мне кажется, не так. Проверь, пожалуйста.

Я показывал прием. Ребята отмечали мои ошибки. У каждого, конечно, было свое мнение.

В другой раз Мишка говорил:

— Старики! У меня не выходит перекрестный левой. (В этом не было ничего удивительного. О таком ударе мы даже не слыхали. Мишка, наверное, прочел о нем в одной из книг по боксу, которые оптом купил у парня из десятого класса. Он проделал это с такой быстротою, что мы даже не успели сообразить, какое богатство он у нас перехватил.) Посмотрите, — говорил Мишка и устанавливал меня или Сашку Гуреева так, чтобы можно было продемонстрировать перекрестный левой.

Конечно, класс моментально окружал нас. Ребята один за другим тоже начинали пробовать удары. Мы дружелюбно посмеивались и, называя их «стариками», объясняли, как надо применять тот или иной удар.

Мы были тогда легкомысленными новичками, которым в диковинку такие обычные предметы, как пневматическая груша или эластичные бинты. В секции, едва Званцев отворачивался, мы тыкали друг друга кулаками. Чуть он выходил на минутку из зала, мы напяливали пухлые, чем-то похожие на подушку боксерские перчатки и лезли на ринг. А это нам категорически запрещалось.

Григорий Александрович очень сердился. Застав нас на ринге, он давал подзатыльник тому, кто не успевал встать в строй, и раздраженно говорил, что тренирует боксеров, а не сосунков.

Мы смущенно притихали и особенно старательно выполняли упражнения. Но обращаясь к нам в такие дни, Званцев все равно называл нас «шмакодявками», а не «стариками». Мы молчали до конца тренировки, а потом униженно просили его:

— Григорий Александрович, мы больше не будем! Зовите нас опять «стариками».