Мисс Кэрью
Шрифт:
Так было и со мной, когда я, одинокий, печальный, прогуливался под вздыхающими деревьями в одном из общественных садов Парижа. Сухие листья шелестели, когда я ступал, а голые ветви раскачивались на ветру. Немного правее текла волна искателей удовольствий. Над головой висели низкие темные облака, время от времени проливаясь кратким дождем.
Я все еще был слаб и страдал, но не мог оставаться в стране, которую покинула она. Я прибыл сюда в поисках перемен и развлечений — возможно, также со смутной надеждой, что смогу найти ее. Если бы я только мог увидеть ее еще раз; если бы я только мог услышать сладкий звук ее голоса, прощающегося со мной (если это должно быть так) на
Но в Париже я не нашел ее, как не нашел ни покоя, ни надежды. Тучи заслоняли от меня солнце, где бы я ни находился. Я чувствовал, что могу сказать вместе с сэром Томасом Брауном: «Ни за что на свете я не считаю это гостиницей, но — больницей, и местом, где можно не жить, но — умереть». И все же я никогда не упрекал ее в своем горе! Нет, я благословлял ее за любовь, которую когда-то прочитал в ее глазах, и за те счастливые времена, которым не суждено было вернуться.
Возможно, вы решите, друг мой, что с тех пор я изменился? Нет, я люблю ее по-прежнему, одновременно страстно и почтительно. Она посчитала меня сумасшедшим. Ужасное слово… возможно, это было ужасной мыслью… но было ли так на самом деле?
Я не могу сказать; смею надеяться, что нет. Во всяком случае, я ощущаю сладкую уверенность в том, что она когда-то любила, и что она всегда жалела меня.
Иногда я боялся, что все может быть так, как она думала. Не могут ли эти вспышки странных воспоминаний быть судорожными предвестниками безумия? Я попробовал рассуждать здраво. Я обратился к самому себе, и не нашел никакого подтверждения этому. И все это время, даже когда мое сердце разрывалось, я любил ее и был благодарен за то, что любил. Даже сейчас я ни за что не променял бы воспоминание об этом сне на ту пустоту, которая была прежде него.
А истина пришла к слезам В моих скорбях неизмеримых: Что «лучше потерять любимых, Чем не любить вовеки нам» [8]Прощай, милая Грейс Ормсби, прощай, дорогая владычица моей любви! Сойди с этих страниц, как ушла из моей жизни, и больше тебя там не увидишь. Твое бледное лицо и серьезные глаза все еще видны мне сквозь туман многих лет. И все же Время с каждым годом несколько затуманивает ясность видения; и по мере того, как мои глаза тускнеют, твой образ все дальше и дальше уходит в темные покои Прошлого. Мир тебе, где бы ты ни была — мир тебе!
8
Теннисон, «Памяти А.Г.Х.» Перевод Эммы Соловковой.
Жизнь большого города плохо сочетается с большим горем; для нас благо общаться с нашими ближними, хотя бы только и на улицах города, где у нас нет друзей. Никто, даже самый закоренелый мизантроп, не может пройти через эту изменчивую волну, не чувствуя, что он является частью многих и что его долг — быть человеком среди людей. У него есть роль, которую он должен сыграть, и он знает, что призван сыграть ее.
Когда я прогуливался по пустынной аллее Люксембургского сада, в пределах слышимости, хотя и не в пределах видимости живого потока за ее пределами, эта истина открылась мне, и я сказал: «Я был праздным мечтателем. Моим миром были книги. Я должен избавиться от страдания или умереть; и только в деятельности я смогу когда-либо обрести забвение. Я возвращаюсь
И я решил заняться тем, к чему был приспособлен. Я решил написать давно задуманную книгу «Языки и поэзия Востока».
В ту ночь мои тихие комнаты на пустынной, старинной улице Монфарнас казались менее унылыми. Зима почти наступила; в течение многих дней с перерывами шел дождь, и воздух был очень холодным. Я развел в своей гостиной веселый огонь. Занавески скрывали облетевший сад. Я придвинул свой стол к камину, поправил лампу, взял перо и бумагу и набросал план своей работы.
За моим вечерним занятием последовала ночь крепкого освежающего сна, и с этого дня я быстро пошел на поправку. Следующее утро впервые застало меня перед мрачным входом в старую Королевскую библиотеку, а затем — в старинном дворце Кардинала.
Я прошел через величественный двор, с его маленьким садом, статуей и атмосферой классической тишины. Я прошел в читальный зал, выбрал дальний угол у окна и начал свою авторскую жизнь в Париже.
День за днем, неделя за неделей я занимал одно и то же место, следовал одному и тому же ходу мыслей и строго придерживался плана работы. И труд вознаградил меня частицей моего утраченного покоя. Среди этих почтенных архивов древней учености, среди богатства литературы, накопленной с античных времен Франциском I, Медичи, Сфорци, Висконти, Петраркой, я на некоторое время забыл о своих печалях.
Не имея возможности работать в библиотеке по воскресеньям, я обычно проводил эти утра в Лувре, бродя по галереям древностей; продолжая изучать древнюю историю среди ваз, мозаик и камей Музея Греции и Египта; а иногда, хотя и редко, смешиваясь с толпами, которые в этот день часто посещают художественные галереи.
Когда наступила весна, я обычно убегал по воскресеньям в приятные парки по соседству с Парижем. Там, на лесных полянах Сен-Кло, среди венсеннских аллей или в тени лесов Сен-Жермена, я проводил долгие дни с книгой и своими собственными мыслями. Я смирился, и моя работа продвигалась по мере того, как проходили недели и месяцы.
В Королевской библиотеке был служащий, заинтересовавший меня. Его звали мсье Бенуа. Сначала я обратил на него внимание по причине его респектабельной внешности и вежливого обращения; а однажды я был удивлен, обнаружив, что он легко читает на восточных языках.
Это случилось так. Я написал название редкой арабской работы на клочке бумаги, — как это принято в этом месте, — и попросил его достать ее для меня. Он взглянул и покачал головой.
— Это бесполезно, мсье, — сказал он. — Этой работы нет в коллекции. Меня часто спрашивали о ней, но напрасно. Если мсье вместо этой работы закажет другую, я думаю, он найдет ее содержание очень похожим.
И он написал название другой книги на обороте моей бумаги, причем написал его арабскими буквами.
— Вы пишете по-арабски? — воскликнул я с изумлением.
Он грустно улыбнулся.
— Когда-то я был богатым человеком, мсье, — сказал он со вздохом, — но мое образование — это все, что у меня осталось.
После этого у меня было много бесед с мсье Бенуа, и он часто навещал меня в моих апартаментах в предместье Сен-Жермен. Я узнал, что он был сыном богатого строителя; что он получил хорошее дорогое образование; что его собственность была уничтожена во время Террора; и что во время Консульства он получил эту должность благодаря ходатайству своего друга по колледжу. Я сравнил положение этого бедного старика со своим собственным и извлек для себя урок из его терпеливой жизнерадостности. Я нашел его разговор ученым, и часто глубоким; я постепенно раскрыл ему план и цель моей книги, и мои взгляды.