Мисс Равенел уходит к северянам
Шрифт:
— Повторяю, моя дорогая, я очень обеспокоен. Он не в силах стоять на ногах. А кроме того, он в жару, возбужден, и жар еще больше его обессиливает. Прямой опасности, может, и нет, но случай нелегкий, и конечный исход болезни пока мне неясен. Сколько их, бедняг, погибает, едва вернувшись домой! Вдобавок он вбил себе в голову, что должен немедленно, без отлагательства привести в полный порядок дела своей роты.
— А мы не могли бы с тобой помочь ему в этом?
— Пожалуй, что да. В самом деле. Но пока что идем в ресторан. Я хочу заказать ему что-нибудь на обед. И надо купить морфину, чтобы он проспал до утра. Если он не поспит до утра, он не выживет.
— Надеюсь, папа, ты не сказал ему этого? Ты любишь нагнать на больного
— Его запугать невозможно, — сказал в отчаянии доктор. — Если бы мне удалось, это было бы только полезно.
После обеда доктор снова зашел к Колберну. Тот успел уже вымыться, лег в постель и чуть подремал, но по-прежнему был возбужден и во власти волнующих мыслей. Сейчас голова у него была занята Газауэем. Быть может, расстроенный внутренне тем, что сам он за всю войну не получил никаких повышений, Колберн вносил в свой рассказ горечь и раздражение, обычно ему несвойственные.
— Вам, наверно, известно, как ему удалось выкрутиться? — спросил он. — В этой гнусной истории есть забавная сторона. Он провел-таки за нос нашего хитрого губернатора. Понимаете, было условлено, что, как только Газауэя произведут в подполковники и тем оправдают, он в благодарность отдает голоса своих избирателей за нашего кандидата в конгресс, а после подаст в отставку и уступит вакансию губернаторову племяннику майору Рэтбону. Так вот, он их одурачил. Он не только сумел сохранить свою шкуру на фронте, но еще имел про запас парочку фокусов. Сперва он пытался сам проскочить депутатом в конгресс. А поняв, что дело не выгорит, отказался подать в отставку. Вот ведь какая комедия! За нее я готов примириться с тем, что меня затирали три года подряд, несмотря на все аттестации моего командира и моих генералов. И вот он теперь подполковник, а губернаторов племянник Рэтбон остался все тем же майором и тянет лямку на фронте. А последний год этот Газауэй служил начальником учебного лагеря для новобранцев. Уж не знаю, как он туда попал, должно быть, не без махинаций. И скажу вам, и там он не тратил времени даром. Один мой сержант побывал у них в лагере во время служебной поездки, и они его взяли в компанию. За месяц он получил двести долларов, а Газауэй прикарманил за то же время раз в десять побольше.
— И подобного жулика не сумели вывести на чистую воду? — вскричал пораженный доктор.
— Министерству не до того. Им надо управиться с Джефом Дэвисом, на мелких разбойников у них не хватает времени.
— Но почему же майор Рэтбон не отправил его под суд за прежние преступления? Ему же прямой расчет избавиться от Газауэя?
— Все прежние преступления отпали, как только он подал в отставку. Официально он умер, получил отпущение грехов, а потом народился вновь в подполковничьем чине. И тотчас стал брать по пять сотен с новобранцев-«охотников», желающих дезертировать; а сержант, закрывавший глаза на побег, получал свой пятьдесят, недурная история!
— Просто ужас! Но вам вредно сейчас горячиться. Меньше слов, больше сна. Я принес вам такое лекарство, что вы промолчите до завтра.
— Снова опий? Да я ведь на нем уже двое суток.
— Ничего, продержитесь еще двенадцать часов. Это будет вам только на пользу. Не думать решительно ни о чем! И не горячиться! Я помню вас раненым, но и тогда у вас не было такой лихорадки. Все время взволнованы, просто на себя непохожи.
— Ну, что ж, буду спать, — сказал Колберн, глубоко вздохнув, как видно, смиряясь с нелепой идеей отдаться сейчас отдыху.
Поскольку подполковника Газауэя так и не будут судить ни военным, ни гражданским судом, я позволю себе распрощаться с ним здесь навсегда, но расскажу в заключение о его дальнейшей судьбе. Когда, его наконец отозвали из лагеря для новобранцев и послали на фронт, он немедленно подал рапорт об увольнении из армии, приложив медицинскую справку о полной своей непригодности к службе. Уже
Не желая тревожить Колберна, Равенел постучался к нему только в девять часов утра. Колберн уже проснулся, сидел за столом и, листая свой ротный архив, составлял увольнительный список.
— Напрасно вы так усердствуете, — сказал ему доктор. — Вы ведь еще больны, и вся ваша бодрость от опия. А работать на этом горючем — значит мучить свой мозг.
— Ничего не поделаешь, доктор, надо, — отвечал ему Колберн с легкой гримасой, словно пытаясь пробиться к своему собеседнику сквозь туман от снотворных лекарств и от жара. — А работа кошмарная, — вздыхая, добавил он. — Поглядите, я должен внести сейчас в список всех солдат и всех офицеров, когда-либо служивших в роте. Где, когда, на каком призывном пункте кто из них вступил в нашу армию; где, когда, на каком призывном пункте был зачислен к нам в роту; где и когда получил свое последнее жалованье; что из обмундирования оплачено им и за что с него следует и какие с него могут быть вычеты. Далее, все поощрения и все взыскания; кто и когда был уволен из армии, убит, дезертировал; номер и дата приказов, в которых он был упомянут. И все — в пяти экземплярах! Почему бы не в пятистах? Просто не знаю, как справиться.
— Почему бы кому-нибудь из сослуживцев вам не помочь?
— Да ведь нет никого. И вообще — я, наверно, единственный, кто будет уволен по этому списку. Из тех, кто вступал тогда в полк вместе со мной, никого не осталось; кто заново завербовался как ветеран, кто убит, а кто дезертировал, кто умер, не выдержав трудностей, кто уехал домой по ранению. Изо всех — я один.
— Поразительно!
— Да, очень странно. Эта кампания в Шенандоа изрядно потрепала наш полк. Нас было четыреста человек в начале боев, а когда я уехал, оставалось полторы сотни.
Штатский не без удивления слушал военного: деловитость рассказчика казалась ему бесчувственностью. А военный тем временем тер себе лоб и глаза, не столько растроганный, сколько просто желая прийти поскорее в себя и взяться за дело.
— Не советую вам начинать эту работу сегодня, — предостерег его доктор.
— Придется начать, осталось всего три дня.
— Тогда начинайте. Составьте ваш список, это ведь самое главное, а мы вместе с Лили возьмем на себя копии.
— В самом деле? Вы очень добры!
Назавтра в девять утра Колберн вручил Равенелу готовый список. В продолжение двух дней доктор и Лили прочили ему копии, а Колберн лежал в постели, настолько измученный, что не в силах был даже поднять головы. На четвертый день он отправился поездом в тот городок, где была сформирована рота, и там был уволен честь честью из армии, как офицер, отслуживший сполна свой срок. Вечером, возвратившись, он свалился без чувств у дверей Новобостонской гостиницы; его там нашли служители, отнесли в номер, и он провалялся в постели еще двое суток. Потом поднялся, облачился в штатский костюм и нанес визит миссис Картер. Она удивилась и даже была немного испугана, увидев, как он исхудал и как бледен, воскликнула: «Ах, капитан Колберн! — но тут же добавила, чтобы сделать ему приятное: — Вы — молодцом, а я так боялась за вас».