Миссис Крэддок
Шрифт:
— Спасибо, весьма польщена. Надеюсь, у Эдварда сложится столь же благоприятное впечатление о здешнем обществе.
Вскоре прибыл экипаж Крэддоков. Берта предложила подвезти до дома викария и его сестру.
— Надо же, будто кочергу проглотила, — сказал мистер Молсон, едва за Бертой и ее спутниками закрылась дверь.
Девицы Хэнкок покатились со смеху от этой остроты, и даже декан позволил себе благожелательно улыбнуться.
— Откуда у нее брильянты? — полюбопытствовала старшая мисс Хэнкок. — Я думала, они бедны как церковные мыши.
— Брильянты да картины — вот и все, что осталось у рода Лей.
— Крэддок — на редкость неплохой малый, — отметила миссис Мэйстон Райл своим густым, внушительным голосом. — И все же я согласна с мистером Молсоном: похоже, Берта действительно задирает нос.
— Все Леи испокон веку важничали, точно индюки, — прибавила миссис Брандертон.
— Во всяком случае, сейчас миссис Крэддок особенно гордиться нечем, — заявила старшая мисс Хэнкок. Благородных предков у нее не было, и всех родовитых людей она считала снобами.
— Возможно, она просто чуточку волновалась, — сказала леди Уаггетт, не самая знатная, но добросердечная дама. — По себе знаю, в молодости я тряслась на всех приемах как осиновый лист.
— Чушь! — отрезала миссис Мэйстон Райл. — Она ни капли не волновалась. На мой взгляд, молодой женщине не подобает держаться столь самоуверенно.
— Только представьте, что она мне заявила, — всплеснула руками миссис Брандертон. — Я хотела приободрить бедняжку и сказала ей, что мы все сочли мистера Крэддока милым и приятным человеком, а она мне: надеюсь, его мнение о вас будет таким же благоприятным.
Миссис Мэйстон Райл на мгновение остолбенела.
— Какая прелесть! — воскликнула она, поднимаясь с кресла. — Ха-ха! Она надеется, что мнение мистера Крэддока о миссис Мэйстон Райл будет благоприятным!
— Ха-ха! — хором повторили обе мисс Хэнкок.
Когда объявили, что карета для миссис Мэйстон Райл подана, эта важная особа пожелала собранию доброй ночи и удалилась, громко шурша лиловым шелком. Теперь можно было смело считать, что ужин окончен, и остальные гости послушно разъехались по домам.
После того как Гловеры высадились из кареты, Берта прижалась к мужу.
— Хорошо, что все закончилось, — прошептала она. — Я счастлива только наедине с тобой.
— Отличный вечер, согласна? — отозвался он. — И люди потрясающие.
— Я рада, что тебе понравилось, милый. Я боялась, ты заскучаешь.
— Я? Заскучаю? Боже милостивый! Полезно время от времени слушать подобные разговоры. Очень взбадривает.
Берта слегка поежилась.
— Этот Бэкот здорово осведомлен, не находишь? Не удивлюсь, если он окажется прав в своих предположениях и к концу шестилетнего периода правительство уйдет в отставку.
— Да уж, его послушать, выходит, что сам премьер-министр делится с ним секретами, — съязвила Берта.
— Да и генерал — забавный старик! — прибавил Эдвард. — Такую уморительную историю рассказал о герцоге Веллингтоне!
Последнее замечание Крэддока произвело на Берту странный эффект: не в силах сдерживаться, она разразилась истерическим смехом. Решив, что жену насмешил анекдот, он тоже вовсю расхохотался.
— А помнишь байку про епископские гамаши? — гоготал Крэддок.
От раскатов его смеха истерика Берты усилилась. Всю дорогу до дома в безмолвной
Глава X
Итак, мистер и миссис Крэддок отправились в путешествие по великому пути, который именуется Законным Браком. Пришла весна и вместе с ней — новые радости. Берта наблюдала за тем, как удлиняются дни, как из-под земли выскакивают подснежники и разноцветные крокусы. Теплый и сырой февраль подарил первоцветы, позже появились фиалки. Февраль — месяц сонного томления: сердце земли налито тяжестью, оно глухо и безразлично к волнующему гудению апреля и кипучей жизни мая. Природа пробуждается от зимней спячки и ощущает в себе биение жизни — так же, как женщина чувствует под сердцем первый толчок ребенка.
Туманы, поднимавшиеся над Северным морем, накрывали Кент влажной пеленой, белой и почти прозрачной, отчего нагие деревья казались причудливо искривленными — их ветви, словно длинные руки, извивались и корчились, стараясь избавиться от оков зимы. Болота покрылись изумрудной травой, и ягнята уже скакали и резвились на ней, тонким блеянием перекликаясь с матерями. В перелесках щебетали дрозды. В мир ворвался шумный март, и облака, более пышные и высокие, чем обычно, неслись по небу, подгоняемые неистовым ветром. Они сбивались в огромные кучи, а затем вновь разлетались порознь и устремлялись на запад, в спешке наталкиваясь друг на дружку. Природа как будто отдыхала, переводила дух перед тем, как отдать все силы чуду рождения.
Постепенно Берта стала лучше узнавать мужа. Выходя за Крэддока, она знала лишь, что любит его. Обоими двигали одни только чувства: Берта и Эдвард были марионетками, которых природа свела вместе и сделала привлекательными в глазах друг друга во имя продолжения рода. Берта, обуреваемая пылким желанием, бросилась в объятия супруга. Она любила Крэддока так, как любят звери — и боги. Он был мужчиной, она — женщиной, а мир — Эдемским садом, сотворенным силой страсти. Познание мужа породило в Берте еще большую любовь. Постепенно проникая в мысли Эдварда, она, к своему восторгу, обнаружила в них удивительную чистоту. С радостным изумлением Берта убедилась в совершеннейшей непорочности своего супруга. Было видно, что прежде Крэддок никогда не любил, что женщина для него — странное, почти неведомое существо. Она гордилась, что муж пришел к ней не запятнанным чужими объятиями, что губы, прикасавшиеся к ее губам, целомудренны. Супруги ни разу не затрагивали эту тему, но чутье Берты безошибочно говорило в пользу исключительной добродетели Крэддока. Его душа была поистине невинна. А если так, могла ли Берта не боготворить его?
Она чувствовала себя счастливой только рядом с мужем, ей доставляло особое удовольствие сознавать, что связующие их узы неразрывны, что она и Эдвард до самого конца, до последнего вздоха будут неразлучны. Берта с трогательной покорностью ходила за ним по пятам, как собачка; гордость ушла из ее сердца, она мечтала только о том, чтобы раствориться в Эдварде, сплестись характерами и существовать как одно целое. Она желала, чтобы он был ее единственной яркой чертой, и сравнивала себя с плющом, обвивающим ствол дуба, ведь Эдвард был мощным дубом, столпом и опорой, а она всего-навсего слабой женщиной.