Миссия России. Первая мировая война
Шрифт:
Комитет находился в городской Думе, квартала за два-три от собора и дворца. Я предложил духовнику подняться на второй этаж, где жила часть соборного духовенства: старый, умный, образованный кафедральный протоиерей отец Соколов и другие. Что может статься и с духовенством теперь? Лучше уж встретить смерть всем вместе… И мы были свидетелями дальнейших событий. Толпа, вероятно, требовала от комитета убийства губернатора, но он не соглашался и предложил посадить его под арест на гауптвахту. Это одноэтажное небольшое помещение было между собором и дворцом. Рядом с ней стояла традиционная часовая будка, расписанная черными полосами. Толпа повела губернатора по той же улице обратно. Но кольцо ее уже зловеще замкнулось вокруг него. Сверху мы молча смотрели
— А вступись вы, владыка, отступили бы те убийцы и разбойники? — с дрожью в голосе спросил третий батюшка лет тридцати пяти, с благородными чертами лица и в очках.
— А мы, духовные?.. Я думал: вот теперь пойти и тоже сказать: не убивайте! Может быть, бесполезно? А может быть, и нет? Но если и мне пришлось бы получить прикладом, все же я исполнил бы свой нравственный долг… Увы, ни я, ни кто другой не сделали этого… И с той поры я всегда чувствовал, что мы, духовенство, оказались не на высоте своей… Несущественно было, к какой политической группировке относился человек. Спаситель похвалил и самарянина, милосердно перевязавшего израненного разбойниками иудея, врага по вере… Думаю, в этот момент мы, представители благостного Евангелия, экзамена не выдержали, ни старый протоиерей, ни молодые монахи… И потому должны были потом отрабатывать.
Толпа требовала смерти. Губернатор, говорили, спросил:
«Я что сделал вам дурного?»
«А что ты нам сделал хорошего?» — передразнила его женщина.
Рассказывали еще и о некоторых жестокостях над ним, но кажется, это неверно. И тут кто-то, будто бы желая даже прекратить эти мучения, выстрелил из револьвера губернатору в голову. Однако толпа — как всегда бывает в революции — не удовлетворилась этим. Кровь — заразная вещь. Его приволокли на главную улицу, к памятнику прежде убитого губернатора Слепцова. Это мы опять видели. Шинель сняли с него и бросили на круглую верхушку небольшого деревца около дороги, красной подкладкой вверх. А покойного губернатора толпа стала топтать ногами… Мы смотрели сверху и опять молчали… Наконец, это было уже, верно, к полудню или позже, все опустело. Лишь на середине улицы лежало растерзанное тело. Никто не смел подойти к нему. Оставив соборный дом, я прошел мимо него в свою семинарию, удрученный всем видимым… Не пойди я на раннюю службу и исповедь, ничего б того не видел. В чем тут Промысел Божий?…
Темным вечером тайно прибыл викарий епископ Арсений, исповедовавший убитого утром, вместе с духовником отцом Лосоклинским, взяли мы на возок тело и тайно похоронили. Так открылся первый день революции в нашей Твери. Семинаристов мы распустили лишь за два-три дня перед этим за недостатком средств на содержание. Дальше припоминаю два собрания педагогов и духовенства.
Не помню, дня через три или четыре после полного переворота, в зале мужской гимназии собрались педагоги всех учебных заведений, включая низшие, чего прежде никогда не бывало. Было около двухсот-трехсот человек. Какой-то комитет, неизвестно мне, кем избранный, предложил резолюцию: приветствовать новое революционное правительство, возглавляемое тогда князем Львовым. Заранее была заготовлена и резолюция. Прочитали ее нам. Должно быть, употребили и слово «бескровная»… А у нас только убили и истоптали губернатора. Но если в Твери это слово и опустили, то повторяли его по всей России, суть одна. Председательствовавший преподаватель гимназии Андреев, тоже из семьи духовенства, спрашивает:
«Все
Несколько человек отвечают, что согласны.
«Несогласных нет?».
«Я не согласен», — говорю с места.
Молчание и замешательство. Рядом со мной сидел директор коммерческого училища, он же соборный староста, из давнего рода тверских купцов Коняевых. Изящный, тонкий, благовоспитанный, деликатный, он, вставши, нежно и почтительно обратился ко мне с вопросом:
«Ваше высокопреподобие, отец архимандрит! В такой исключительный час вы разошлись с большинством. Не соблаговолите ли поделиться с нами мотивами, какие побудили вас к такому решению?».
«Я не только ректор семинарии, но еще и представитель Церкви. Вы теперь торжествуете. Но неизвестно еще, что будет дальше. Церковь же в такие моменты должна быть особенно осторожна», — говорю.
Я сел. Никто, конечно, ко мне не присоединился. Через несколько дней я был в Петрограде: нужно мне было посоветоваться с митрополитом теперешним Сергием. В здании Синода меня встречает бывший мой слушатель по Духовной академии некто протоирей О. и, улыбаясь дружественно, спрашивает меня:
«Вы отказались послать с педагогами приветствие Временному правительству?».
«Да, а вы, почему знаете?» — спрашиваю.
«Известно уже Синоду. В телеграмме педагогов так и сказано: “Все, кроме ректора семинарии, архимандрита Вениамина” и прочее».
Очевидно, правительство послало тверскую телеграмму на распоряжение Синода. Но богомудрые отцы Синода сдали ее, вероятно, в архив. Мне же не сделали и замечания. История после показала, что я был прав.
Другое собрание сделано было духовенством Твери, потому что рабочие будто подозрительно смотрели на молчание Церкви. Отцы собрались в женском епархиальном училище. Председательствовал викарий епископ Арсений. Один из протоиереев, член Государственной думы, некто отец Т., произнес горячую речь, что вот-де теперь они стали свободны, что не нужно лицемерить, называя царя «благочестивейшим» и проч., и проч.
Попросил слова и я. В противовес оратору сказал, что лучше нам молчать. Если мы «лицемерили» до сих пор, но я, говорю, нелицемерно признавал царя и молился за него, то кто нам поверит, что мы не лицемерим теперь, приветствуя правительство? И т. д. В заключение предложил воздержаться от приветствий — это будет достойней. К моей радости, собрание согласилось со мной, а не с отцом Т.
— Да-с. Вот времена пришли! — промолвил, качая головой, сухой монашек с тощей бороденкой. — Это же надо, большевики-то и календарь новый ввели. Безбожники, прости Господи! Неправославный календарь, григорианский. Будем теперь, как католики, праздники отмечать, или в датах путаться.
— Времена пришли, и с календарем-то Господь попустил. Праздновать и молиться будем по православным датам, а светские даты по григорианскому календарю отмечать. Но ведь и сам дьявол ничего не может сделать без попущения или воли Божией, — продолжал отец Венамин. — И вот свидетельство от Слова Божия. В Ветхом Завете, при царе Ровоаме, десять из двенадцати колен еврейских отделились революционным путем и образовали с Иеровоамом царство Израильское. Царь иудейский Ровоам собрал войско, чтобы подавить революцию силой. Но пришел к нему Пророк Божий и сказал от имени Бога:
«Не ходи и не воюй! Это — от Меня все было!».
Вот пример революции — от Бога. И в нашей революции есть Промысел Божий — отчасти уже понятный, но еще до конца не вскрывшийся… И уже поэтому мы тоже должны принять эту власть, а не только потому, что она принята и народом. Хотя Святейший Патриарх Тихон сначала и осуждал ее.
Эту революцию я видел и в Москве, будучи членом Всероссийского Церковного Собора. Тут уж я могу говорить не о своих лишь впечатлениях, а и об общем отношении к ней Церкви, представленной всеми архиереями, духовенством, мирянами-учеными и простецами в количестве трехсот человек. Можно было бы сказать, что тут слышался отзвук всей верующей Руси, в ее не худших, а, пожалуй, лучших представителях.