Миссия Зигмунда Фрейда. Анализ его личности и влияния.

Психоанализ, как любил подчеркивать сам Фрейд, был его творением. И величайшие достижения, и недостатки этой теории несут на себе отпечаток личности ее основателя. Уже поэтому истоки психоанализа следует искать в личности Фрейд?

Каким человеком он был? Каковы были движущие силы, заставлявшие его действовать, мыслить и чувствовать так, как это было ему свойственно? Был он венским декадентом, пропитанным чувств венной и безалаберной атмосферой, часто считающейся типичной для Вены (как то предполагают его враги), или же великим мастером своего дела, человеком без малейшего личного недостатка, бесстрашным и бескомпромиссным в поиске истины, любящим свою семью, добрым к ученикам, справедливым к противникам, лишенным тщеславия и эгоизма (как настаивают его верные последователи)? Очевидно, что шельмование или воспевание не смогут помочь нам ни в постижении сложной натуры Фрейда, ни в понимании воздействия его личности на структуру психоанализа. Та же объективность, которую Фрейд считал необходимым условием анализа при работе со своими пациентами, требуется

и при наших попытках нарисовать образ Фрейда, выяснить, кем он был и что им двигало.

Самая поразительная и, наверное, самая могущественная эмоциональная сила Фрейда — страстная любовь к истине, бескомпромиссная вера в разум, разум был для него той единственной способностью, которая может помочь в решении проблемы существования человека или по крайней мере смягчить страдания, неизбежные в человеческой жизни.

Разум, как чувствовал Фрейд, является нашим единственным орудием — или оружием, — с по мощью которого мы можем избавиться от иллюзий (религиозные путы, по Фрейду, суть лишь од на из них) и придать жизни смысл, обрести независимость от оков внешней власти, а тем самым и установить над ними собственную власть. Эта вера в разум была основой его непрестанного стремления к истине — с тех пор как в сложности и многообразии наблюдаемых явлений ему открылась теоретическая истина. Даже если результаты с точки зрения здравого смысла казались абсурдными, это не смущало Фрейда. Напротив, смех толпы, помышляющей лишь о выгоде и спокойном сне, только подчеркивал для него различие между убеждением и мнением, разумом и здравым смыслом, истиной и рационализацией.

Эта вера в могущество разума говорит о том, что Фрейд был сыном века Просвещения, девиз которого — «Sapere aude» («Дерзай знать») — всецело определил как личность Фрейд, так и его труды. Это была вера, первоначально возникшая при освобождении среднего класса западных стран от уз и предрассудков феодального общества. Спиноза и Кант, Руссо и Вольтер, сколь бы различными ни были их философские взгляды, разделяли эту страстную веру в разум. Всех их объединяло одно стремление — борьба за новый, поистине просвещенный, свободный и человечный мир. Этот дух сохранился у среднего класса XIX в. в Западной и Центральной Европе, в особенности у тех людей, кто посвятил себя прогрессу естествознания. Если еврейское происхождение Фрейда вообще чему либо способствовало, то в первую очередь — принятию духа Просвещения. Сама еврейская традиция была традицией разума и интеллектуальной дисциплины, кроме того, презираемое меньшинство страстно заинтересовано в победе над силами тьмы, иррациональностью и предрассудками, стоящими на пути его эмансипации и прогресса.

Помимо этого настроя, общего для европейской интеллигенции конца XIX в., в жизни Фрей да были и специфические обстоятельства, которые могли усилить его стремление следовать разуму, а не общественному мнению.

В отличие от всех других великих держав того времени. Австро — Венгерская монархия при жизни Фрейда представляла собой разлагающийся труп. У нее не было будущего, и лишь сила инерции — более, чем что либо иное — скрепляла различные части этой монархии вопреки неистовому стремлению ее национальных меньшинств к независимости. Вероятно, это состояние политического упадка и распада пробудило в интеллигентном юноше дух сомнения и пытливый ум. Несоответствия между официальной идеологий и фактами политической реальности, скорее всего, ослабили доверие к словам, лозунгам, авторитетным утверждениям, что способствовало развитию критичности ума. Что касается личной судьбы Фрейда, та кому развитию должна была содействовать и материальная необеспеченность. Его отец, процветающий мелкий фабрикант из Фрейберга (Богемия), был вынужден оставить свое дело из-за перемен в австрийской экономике, которые разорили его и довели до нищеты Фрейберг. Жестокий опыт научил Фрейда еще в детстве: социальной стабильности можно доверять не больше, чем экономической; ни одна традиция, ни один обычай не гарантируют безопасность и не заслуживают доверия. Для исключительно одаренного ребенка та кой опыт мог иметь лишь одно следствие: кому еще доверять, как не самому себе, своему разуму — единственному из орудий, заслуживающему веры?

Однако в тех же самых обстоятельствах росло множество детей, и они не стали фрейдами; не возникло у них и особой страстной жажды истины. Должно быть, в личности Фрейда имелись какие-то специфические черты, определившие уникальную силу этой жажды. Что же это за черты? Без сомнения, мы должны в первую очередь вспомнить о незаурядной интеллектуальной одаренности и о жизненной силе, которые были присущи Фрейду по природе. Редкая интеллектуальная одаренность, соединенная с духом просветительской философии, крах традиционного доверия к словам и идеологиям — уже одного этого могло бы хватить для объяснения стремлению Фрейда полагаться на разум. Могли действовать и иные, чисто личностные факторы, скажем стремление Фрейда к известности. Оно могло привести его к ставке на разум — ведь никакой другой опоры, будь то деньги, социальный престиж или физическая сила, не было в его распоряжении. Его страстную любовь к истине могли бы объяснить и иные личностные мотивы, например отрицательные черты его хаактера — отсутствие у него эмоциональной теплоты, чувства близости, любви, да и радости жизни. Такое суждение о первооткрывателе «принципа удовольствия», слывущем главным апологетом сексуального наслаждения, может вызвать удивление, но факты говорят об этом довольно ясно и не оставляют места для сомнений. Я еще вернусь к этим утверждениям и при веду свидетельства, пока же достаточно сказать следующее: учитывая одаренность Фрейда, культурную атмосферу, специфические общеевропейские, австрийские и еврейские влияния, его стремление к славе и отсутствие у него чувства радости жизни, можно представить себе, что он должен был пуститься в авантюру познания, если хотел реализовать свои жизненные устремления. Могли существовать и иные личностные черты, объясняющие эту особенность Фрейда. Он постоянно ощущал, что его жизнь подвергается

опасности, чувствовал себя преследуемым, преданным, а потому вовсе не удивительно его стремление к надежности. Для Фрейда — если рассматривать его личность в целом — в любви не было надежности; он признавал лишь ту надежность, которую давало познание, и потому ему было необходимо завоевывать мир интеллектуально, дабы избавиться от сомнений и чувства неполноценности.

Джоне, рассматривающий страстную любовь Фрейда к истине как «глубочайшую и сильнейшую движущую силу его натуры», как «единственную силу, приведшую его к новаторским открытиям», пытается объяснить эту любовь в русле ортодоксальной психоаналитической теории. В соответствии с нею он указывает, что стремление к познанию «питается могущественными мотива ми, возникающими в раннем детстве из любопытства к первичным фактам жизни» (смысл рождения и то, что к нему привело). Я полагаю, что здесь совершенно неудачно смешиваются любопытство и вера в разум. У личностей, отмеченных любопытством, можно обнаружить ранний и особо сильный сексуальный интерес, но между этим фактором и страстной жаждой истины связь не велика. Не более убедителен и другой довод, при водимый Джойсом. Сводный брат Фрейда Филипп был шутником, «который казался Фрейду мужем его матери и которого он умолял не делать мамочку снова беременной. Можно ли доверять такому человеку, слишком хорошо знавшему все тайны, чтобы о них рассказывать? Это было удивительной шуткой судьбы: такой мелкий человечишка — говорят, он кончил свои дни разносчиком — одним своим существованием случайно высек искру, которая воспламенила будущую решимость Фрейда доверять одному себе, сопротивляться порывам верить другим более, чем себе самому, и тем самым сделал непреходящим имя Фрейд» ". Конечно, это было бы "удивительной шуткой судьбы" — будь Джоне прав. Но разве это не предельное упрощенчество — объяснять искру Фрейдовой экзистенции каким то сомни тельным братцем с его сексуальными шутками?

Говоря о страстной любви Фрейда к истине и разуму, следует упомянуть еще один момент (на нем более подробно остановимся в дальнейшем, когда нам станет ясна целостная картина характера Фрейда): разум для него сводился к мышлению. чувства и эмоции сами по себе считались иррациональными, а потому низшими по сравнению с мышлением. Философы — просветители в целом разделяли такое презрение к чувствам и аффектам. Они не видели того, что заметил еще Спиноза: аффекты, подобно мыслям, могут быть рациональными и иррациональными, полное развитие человека требует рациональной эволюции обеих стирании мысли, и аффекта. Они не замечали того, что с обособлением мышления от чувств искажаются и мышление, и чувства, и сам образ человека, в основе которого лежит признание такого раскола, также является искаженным.

Мыслители — рационалисты верили, что, если человек поймет причину своих бедствий, интеллектуальное познание даст ему силу изменить обстоятельства, порождающие страдания. Именно эта вера оказала значительное влияние на Фрейда, и ему потребовались долгие годы, чтобы отказаться от надежды на возможность излечения невротических симптомов простым интеллектуальным познанием их причин.

Говоря о страстной любви Фрейда к истине, мы оставили бы картину незавершенной, не упомянув еще об одном удивительном качестве — его мужестве. Потенциально многие люди наделены страстной жаждой познания. Реализацию этой потенции затрудняет то, что она требует мужества, а мужество встречается редко. Это не то мужество, что позволяет человеку ставить на карту жизнь, свободу или достаток, хотя и оно тоже редкость. Мужественное доверие своему разуму предполагает риск изоляции и одиночества, а это для многих пострашнее, чем угроза для жизни. Следование истине как раз и подвергает ученого опасности такой изоляции. Истина и разум противопоставляются здравому смыслу и общественному мнению. Большинство цепляется за удобные рационализации и воззрения, скользящие по поверхности вещей. Функция разума — проникновение за эту поверхность, достижение сущности, сокрытой за видимым. Объективное видение уже не детерминировано желаниями и страхами, сила ми, которые движут вещами и людьми. Тут требуется мужественное претерпевание изоляции, если не хулы и насмешек от тех, чей покой нарушает истина — и кто ненавидит нарушителя.

Этой способностью Фрейд был наделен в немалой степени. Он негодовал по поводу своей изоляции, он страдал от нее, но никогда не склонялся даже к самым малым компромиссам, которые могли бы облегчить его одиночество. Такое мужество было и величайшей гордыней. Он не считал себя гением, но расценивал мужество как самое замечательное качество своей личности. Эта гордыня иной раз оказывала отрицательное воздействие на его теоретические формулировки. Он относился с подозрением к любым теориям, которые могли бы выглядеть как примирительные, и, подобно Марксу, находил какое то удовлетворение в эпатаже, pour 6pater 1е bourgeois. Установить источник такого мужества нелегко. В какой мере оно было прирожденным даром Фрейда? В какой мере результатом осознания своей исторической миссии, а в какой — ощущением внутренней силы, которым он обязан своему положению безусловно любимого сына своей матери? Вероятнее всего, все эти три источника способствовали раз витию удивительного мужества Фрейда. Но дальнейшая оценка этой и других черт личности Фрей да требуют более глубокого понимания его характера.

Постижение тех факторов, которые определяют развитие человеческого характера (за исключением физической конституции), должно начинаться с рассмотрения взаимоотношений с матерью. Что касается Фрейда, мы знаем об их отношениях сравнительно мало. Этот факт, однако, значим сам по себе, поскольку Фрейд явно избегал рассказывать о матери в автобиографических заметках. Из примерно тридцати его собственных сновидений, приводимых в работе "Толкование сновидений", лишь два касаются матери (плодовитый сновидец Фрейд наверняка имел куда больше снов о матери, но о них он не сообщает). Оба приведенных сновидения выражают сильную привязанность к ней. Одно из них, "сновидение о трех судьбах", таково: