Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны

Гринвуд Роберт

Вдруг пронзительно завыла сирена. Джули обернулась, иронически адресуясь к ней:

— Да не может быть? Что вы говорите?

Мистер Бантинг в ярости накинулся на нее; у него и так полны руки дела, а тут еще эти глупые замечания!

— Ступай, спрячься, глупая! Тут тебе делать нечего.

— Ну, как у вас? — спросил полковник.

— Затихает. Но лучше залить как следует. А то как бы не раздуло ветром.

Некоторое время ничего не было слышно, кроме скрипа насоса и тяжелого дыхания полковника. Он качал все медленнее и медленнее; наконец перестал совсем.

— Больше

не могу, Бантинг. Неужели еще не погасло? — задыхаясь, пролепетал он. Уже несколько минут он не видел пламени и качал только потому, что мистер Бантинг, как видно, человек основательный и если уж берется тушить пожар, так делает это по всем правилам.

Даже и теперь он ответил не сразу, а сначала потыкал совком в мокрую насквозь золу.

— Да, погасло, — ответил он наконец, как будто только теперь мог это гарантировать.

— Ну, слава богу! — воскликнул полковник, отвязывая платок и утираясь им.

Лежавший на животе мистер Бантинг встал. Стоять во весь рост было невозможно, и, перепробовав всяческие позы, мистер Бантинг присел на корточки, прислонившись к балке и потирая колени. Так они сидели молча, все потные, в дымном столбе света, падавшего из люка на чердак. Довольно неподходящее положение для двух стариков, подумал мистер Бантинг. Однако приходилось либо примириться с такими положениями, либо отдать все, что имеешь, покориться и жить под началом кучки хвастливых немцев. Вот уж не думал он, что доживет до такой нелепой альтернативы. Полковник выглядел неважно, даже и для семидесяти с лишком лет: все морщины выступили резче на бледном от усталости лице. Он вытер лоб медленным, усталым движением.

Тут только они заметили, что в доме стало совсем тихо.

— Должно быть, все укрылись в убежище.

Мистер Бантинг не ответил: у него слишком пересохло во рту. И двигаться ему не хотелось. Ему хотелось только пить — «глоток свежительный старинного напитка», как сказал бы Кордер, — пива, что ли. Хотелось выпить теперь, пока он еще не умылся, не переоделся, не сошел вниз.

Над домом пролетел самолет; он узнал прерывистое гудение немецкого бомбардировщика и вспомнил, что была объявлена воздушная тревога. Заговорили зенитки, сотрясая чердак.

— Теперь пойдут фугасные, — заметил полковник.

Ни один из них не двинулся. Мистеру Бантингу его тесный и темный угол под крышей казался надежнее всякого убежища. Он уже привык к этим колебаниям между жизнью и смертью, привык с благодарностью оглядываться назад, на все, чем он успел насладиться в жизни, понимая, что вряд ли ему будет отпущено еще много таких наслаждений. Страх охватывал только в тот момент, когда ударяла воздушная волна и оглушительно рвалась бомба, и невольно приходила мысль: что-то делается там, где она упала?

Бомбы падали с визгом, и весь дом содрогался с таким звоном, какой бывает, когда бьется посуда. Где-то поблизости раздался самый сильный взрыв, какой ему пришлось пережить; балка, к которой он прислонился, толкнула его в спину, бак с водой загудел, как колокол, и он ясно услышал грохот рухнувшего здания. Он посмотрел на полковника, но у того был такой вид, словно он вообще не замечает происшедшего.

Подобный стоицизм был выше сил мистера Бантинга; теперь он думал о жене, которая сидит вместе с Эви и ребенком под лестницей. В нем нарастали ненависть и злоба против всего немецкого, по силе превосходившая все когда-либо испытанные им чувства. В прошлую войну он никогда не чувствовал такой глубокой и ожесточенной ненависти к врагу. Мистер Бантинг вообще не склонен был ненавидеть, но в эту минуту он страстно желал, чтобы война не кончалась до тех пор, пока немцы у себя на родине не испытают все то, чему они с такой жестокостью подвергают других.

Внизу хлопнула дверь, кто-то, спотыкаясь, быстро поднимался по лестнице. Мистер Бантинг услышал, как лезут на стул, и в следующее мгновение в люке появилась Джули.

— Опять зажигалки... Целыми пачками.

Он испуганно посмотрел на нее. — Боже мой! А ты разгуливаешь по улицам!

— Не говори глупостей, папочка. Я ведь в пожарной охране.

Он беспомощно махнул рукой и взглянул на полковника, точно спрашивая, есть ли у него дочери. Но полковник старался разобрать, что говорила ему Джули. Оба делали какие-то пояснительные жесты.

— Кажется, есть одна на плоской крыше.

Сначала мистер Бантинг не желал этому верить. Его охватило раздражение, как при мелких домашних неурядицах. В Килворте тысячи крыш, с какой стати именно на крышу полковника должна второй раз упасть бомба? Все обидное и несправедливое являлось ему сначала под личиной неправдоподобия.

— Да они бросают их сотнями, — настаивала Джули. — Тысячами!

— Надо бы посмотреть, — сказал полковник и начал дергать раму слухового окна. Открыть его он не сумел, и мистер Бантинг, пробравшись по балкам, поднял щеколду.

— Простите, Бантинг, вы уже столько сделали...

— Ничего. Как же мы влезем?

Полковник согнул колено и указал на него. — Становитесь, ничего ему не сделается.

Никогда в жизни мистер Бантинг не воображал, что ему придется делать такую нелепость. Но другого выхода не было. Он стал на колено полковника, протиснул голову и плечи в окно и оказался над черепицами. Свежий ночной ветер пахнул ему в лицо, никогда еще, кажется, он не дышал таким чистым, прохладным воздухом. Он вдохнул его полной грудью и сразу почувствовал прилив сил, но одновременно в нем пробудилось сознание опасности. Как раз под ним черепичный скат переходил в небольшой участок плоской крыши, и там горела бомба.

— Дайте совок, — сказал он и, взяв совок, нагнулся. Потом высунулся еще дальше и опять нагнулся.

— Нет, не выходит! — сказал он и присел, услышав визг зенитных осколков, пролетавших мимо под довольно опасным углом, как ему показалось.

Он осторожно выглянул опять. — Удержите вы меня, если я высунусь еще дальше? — спросил он и почувствовал, что полковник крепче ухватил его за лодыжки.

Он нагнулся над черепицами. Если бы полковник выпустил его, он соскользнул бы на плоскую кровлю, где был парапет, который не дал бы ему упасть. Поза была не столько героическая, сколько неудобная и нелепая. Он вытянул руку, поддел бомбу совком и уронил ее.