Мистер Нефть, друг
Шрифт:
Дав стоп машине, водитель стал со вкусом браниться, выгнувшись по пояс из кабины на лобовое стекло. Пассажиры, придя в себя, стали сердито выходить как раз в тот момент, когда человека в тенниске наконец подмяла под себя рвота и он зашелся в три погибели вторым залпом.
Через затянувшееся в общем оторопении мгновение уже вышедшие и было обомлевшие пассажиры хором прорвались изнанкою наружу, а те, что напирали сзади, поспешно к ним присоединялись.
Одновременно очарованный в третий раз наступившим облегчением и накрепко завязнув в ужасе, я несвободно все это наблюдал.
Звонившая
Меня объяла тоска. Словно неожиданное горе, захватывала людей рвота, и они, согнувшись под тяжестью переживаемого, горько и содрогаясь, пытались справиться с собой. Уже облегчившиеся еще некоторое время оставались неподвижны, слабо постанывая и охая.
Я понял, продолжаться это может сколько угодно: сцена у метро постоянно пополнялась новыми участниками. С каждым приходом поезда они поднимались из недр станции на поверхность, и бдительность их – в радостном ожидании дня – была ниже нуля.
Безнадежность неумолимо расползалась вокруг, как взрыв нервно-паралитического газа.
Скоро уже некуда было ступить.
Но вот нашелся тот, кто передвигался по городу натощак. Оценив масштабы бенца, он огляделся и, прыгая, будто по кочкам на мшаре, проворно подбежал к телефонному автомату – вызвать милицию: в поисках двухкопеечной монеты не мешкал, сразу набрал «02».
Трубка соседнего автомата, из которого звонила брызнувшая желто-красным женщина, свободно болталась на шнуре. Приглушенные разболтанной, дребезжащей мембраной, из нее раздавались интонации бешенства.
Я стоял рядом, вжавшись в стену дома.
Вдруг пошел слепой дождик, хотя погода стояла абсолютно безоблачная.
Я взглянул вверх и понял, что это капает из торца торчащего из окна кондиционера.
Подъехал милицейский патруль. Из «козла», подтягивая ремешки, поправляя кобуру, деловито просыпались менты, однако, не управившись с собой, стали блевать.
Я понял, что пора завязывать и, поклявшись не брать больше сегодня в рот ни крошки, спустился в метро.
В туннеле эскалатора прохладно пахло нефтью.
Несколько раз глубоко вздохнув, унял в себе дрожь.
Добрался до дома и рассказал все своим.
Отец молчал, а Лида, сказав: «Жить будешь», – попросила папу поставить на плиту кастрюлю с водой.
Я сидел на подоконнике спиной к открытому окну. Слегка накренившись, окно опустило в себя мою голову по горло, но отец спохватился и вернул меня к вертикали.
В согревшуюся воду Лида ссыпала с ножа кристаллики марганцовки. Они блеснули быстрым металлическим блеском, и стайка лиловых осьминожек, закружившись, замутила объем прозрачности.
Взяв литровую банку как черпак, я отправился в ванную промывать желудок.
Пока я возился, умываясь, отец принес кастрюлю.
Мучительно низвергаясь в раковину розовым током, я, чтобы развлечься, представлял внутри себя живительный ручей.
Чуть позже Лида заглянула, чтобы сердито утешить своим обычным диагнозом: «симулянтикус натураликус». Лида была одним из многоуважаемых
Лида также сообщила, что собирается на чай к Тартаковской и вернется в начале двенадцатого.
Отец сказал, что зайдет за ней: «Мама, черкни себе памятку!»
Лида обиделась и напомнила нам о зеркале.
Пока отец звонил Тартаковской – просить не выпускать мать одну, я беспомощно сокращался, ритмично повинуясь спазмам. Мне стало казаться, что, так упорствуя, я могу выплюнуть желудок. Хватало меня ровно на одну банку. Вернувшись, отец меня пожалел: «Бедный мальчик».
Лида ушла, а папа сказал о происходившем у метро, что ничего удивительного. Вот когда он учился в пятом классе, одна нервная девочка на уроке географии ужасно волновалась, отвечая у доски: она никак не могла припомнить высоту Пика Коммунизма, – и от волнения ее вырвало прямо в классе.
Через мгновение все тридцать семь учеников частым разнобоем выложили свою рвоту в проходы между партами, а молодая и истеричная учителка, было взвившись в испуге за завучем, как-то очень воздушно брякнулась в обморок оземь.
Потом дети, выбежав из класса, вперемежку беспомощно рыдали от пережитого.
Вечером в соседнем классе состоялось экстренное родительское собрание 5-го «В». Лида опоздала, поскольку дежурила в приемном покое, но, скоро разобравшись в ситуации, наорала на завуча и, порывисто исчезнув, грянула дверью. Оказалось, завуч собиралась направить родителей на уборку помещения, где днем случился этот массовый конфуз (технички наотрез и со скандалом отказались этим заниматься).
Дома Лида объявила сыну, что отныне, пока он учится в одном классе с этой нервной девочкой, завтракать он не будет.
«Бедная Адочка», – пожалела Лида тогдашнюю Аду Фонареву, в девичестве Сандлер.
– С тех пор я отлично знаю, что высота Пика Коммунизма 7347 метров, – закончил отец.
– Папа, а что, если они действительно меня отравили?
– Ты такой же неврастеник, как и Ада, – рассердился отец. – Никто ничего тебе, кроме сахара, в чай не подкладывал. Сейчас поможешь перевесить зеркало и сразу в постель. И не забудь выложить билет и деньги на столик в прихожей, а то посеешь.
Перевешивая зеркало, мы, конечно, его разбили. Собрали и выбросили продолговатые осколки, похожие на лепестки ветряной мельницы.
Я отправился спать в комнату отца.
Проснулся затемно. Сначала я не чувствовал голод, но когда досчитал, что проспал шесть часов, страшно захотелось есть.
Однако я не сразу направился в кухню, а стал припоминать, что мне приснилось.
А снилось мне, что в каком-то темном месте (в степи, в ночном?) собрались у костра пионеры. И я – поскольку наблюдал – был к их кружку причастен. Кратко обсудив, они выбрали одного пионера, чтобы зажарить. Так и сделали. Когда насытились, встал вожатый и с пафосом произнес: