Мистер Нефть, друг
Шрифт:
Глеб не знал куда себя деть. Он то вставал и подходил к двери, то шел в ванную и пил из-под крана воду, то закуривал и тут же бросал папиросу, то пристально взглядывал, искаженно улыбаясь, на Петеньку. Тот заблаговременно предупреждал его своим «Но-но!», прекрасно зная, что взгляд этот означает: еще чуть-чуть – и ему снова придется оказаться в неосторожных объятиях брата.
Глеб понимал – кроха Петя сейчас ему все равно ничего больше не расскажет, и все же едва сдерживался от расспросов.
– Простите, – все-таки не выдержал Глеб, – а отцу известно, что со
– Какая разница, – рассердился гость, – известно, не известно, помочь он все равно не может: самим надо выбираться. И пожалуйста, умерьте свое любопытство, оно сейчас, ну честное слово, праздное. Да что за невезуха с вами, то слова живого не вытянешь, а то не знаешь, как уберечься, просто отвратительно, как вы несносны!
– Хорошо, – с удовольствием смирился Глеб, которому все это стало напоминать ужасно интересную игру в новую жизнь, – я обещаю...
Петенька недоверчиво кивнул, буркнул: «Ладно, посмотрим» – и попросил еще папиросу. Глеб сам гармошкой смял мундштук, прикурил, но тут послышались за дверью шаги и какое-то позвякивание.
Гость побледнел и, отпав от протягиваемой ему папиросы, нырнул с тумбочки под подушку.
Вошли Фонарев и Петя.
Фонарева у себя Глеб видел за все эти семь месяцев впервые. Позабывший в это утро об их существовании – и вот, вдруг видя сейчас своего главного мучителя, он мертво осел на кровать – да так неловко, что попал прямо на подушку, отчего маленький Петя глухо крякнул.
Это не прошло незамеченным.
Большой Петя подскочил к кровати и проворно вытащил себя-маленького из постели.
Гномик верещал и вырывался.
Фонарев удрученно смотрел, как маленького Петю выносит из комнаты большой, схватив щепотью за ворот свитерка.
Вышвырнув себя и грохнув дверью, Петя заглянул в ванную.
– Так вы здесь спичками баловались, ну-ну...
– Как этот негодник попал сюда? – проснулся Вениамин Евгеньевич.
Глеб, сидя с открытым ртом, не нашелся что ответить и только, пошевелив челюстью, что-то мыкнул.
Фонарев уставился в слепое окошко.
Тем временем Петя вне себя угловато носился вокруг и, казалось, при этом метал свои поисковые движения. Он перевернул вверх тормашками комнату и опрокинул, увлекшись, тумбочку. Ничего не найдя, чертыхнулся:
– Все спалили, сволочи... – и хрустко швырнул в Глеба уцелевшим рисунком.
– Глеб, собственно, я хотел бы пояснить причину. Нашего столь внезапного вторжения, – вдруг прерывисто очнулся Вениамин Евгеньевич. – Я, конечно, должен был. В самом начале. Но ваш гость. Он отвлек. Суть нашего прихода. Состоит в том, что. Как это не прискорбно. Но мы должны сообщить. Вчера ваш отец решил бросить этот черновик.
И, ставя в конце своего сообщения точку, Фонарев стукнул согнутым пальцем по стеклу.
Глеб посмотрел на Петю.
Тот отвел глаза.
Глава 15
НЕ-ЗРЕНИЕ
Никогда. Подмосковный дачный июль. Шереметьевская. Гамак. Лужайка.
Небо, березы, их шепот.
Серебряные туши дельфинов, касаток
Тридцать в тени. Для теней – это уже горячка.
Сойка в кормушке купается в крошках хлеба.
Высохший вяз – театр ветвей.
Золотой дирижабль, сотканный солнцем, зависает вверху, останавливая движенье.
На соседнем участке дети (смех и крики, игры и тайны) хоронят щенка – на индусский манер: сложили хворост и на пышную эту подстилку положили остывшего за ночь друга.
Страшная вонь застелила глаза, дыханье.
Приступ рвоты выплескивает меня из гамака. Слух взрывается грохотом немыслимого форсажа. Самолеты летят отовсюду – входят в грудь и плечи, выходят; двадцать соток, поток забора – все это тесно моему безумью.
Я мечусь, я мечусь, и меня тошнит.
Как маленький, весь в слезах, весь в рвоте, кулаком уминая грязные щеки, я вижу мальчика с плюшевым щенком в руках, который только что с долгого поезда и сейчас стоит в длинной очереди в баню: Треблинка.
Ход. После их ухода Глеб долго сидел, растворившись в неизвестном, и это бесконечное сидение отложило возвращение его в себя до самой темноты. В темноте он постепенно смутно стал припоминать содержимое этого утра. Оно (содержимое) медленно раскрывалось светлым облачком интереса и, осторожно притягивая, возвращало его обратно. Окончательно очнувшись, он привычно почувствовал, что находится в комнате не один. Но сейчас осязаемое им присутствие довольно странно отличалось тем, что не порождало животного, выталкивающего страха. Напротив, оно выпускало какие-то странные, втягивающие в себя лучи темноты. Их паутина постепенно становилась все более липкой и напряженной: ей удавалось каким-то удивительным способом, слегка натягиваясь и дребезжа, передавать ему призывное сообщение приблизиться.
Вдруг возник идущий откуда-то сверху тонкий, звучавший сначала робко, надолго пропадая во тьме, звон, как если бы китайский колокольчик был колеблем дыханьем теплой звездной ночи.
Звук этот становился настойчив и вдруг стал величественно опускаться – и, наконец достигнув глубины слуха, мгновенно рассыпался на осколки: подобно капле, разбившейся о солнечную паутину, повиснув на медленно клубящихся нитях и свиваясь ими в причудливые ожерелья, они присоединились к звавшему сообщению.
Подавшись коротко вперед в облаке звучащей серебряной пыльцы, Глеб осторожно, ведомый легчайшим напряжением втягивающего дыхания этого таинственного присутствия, начал медленно продвигаться в его устье.
По мере приближения он стал догадываться, что уловленное им – не что иное как ход, о котором говорил ему сегодня утром Петенька, – и вместе с тем уверился, что, войдя в него, он потеряет брата безвозвратно.
Поэтому, перед тем как исчезнуть, он в нерешительности приостановился... и вдруг вспомнил все. Точнее, не вспомнил – вспомнить он не мог: увидел.