Мистерия Дао. Мир «Дао дэ цзина»
Шрифт:
Мир для мудреца представляет собой поле для творчества, правда, творчества своеобразного. Для человека западной традиции акт творчества может состояться лишь в тот момент, когда творение автора увидела публика: зрители оценили картину художника, читатели прочли стихотворение поэта. Для даоса творчество имеет обратный знак — оно скрыто и совершается не для почитателей или хулителей, но ради реализации Дао, выражения его в какой-то символической форме. Даос, «достигая цели, не кичится этим», в принципе, цель для него не существенна, важно само действие, доведённое до своего предела, то есть до противодействия или недеяния.
Он не действует, но лишь откликается, и здесь авторы «Дао дэ цзина» утверждают приоритет «естественного закона» или «естественности» (цзыжань), ибо лишь он один воистину царит в мире. Даже Дао подчинено
Поэтому многие фразы означают не просто «следование вещам» (для этого есть другой термин — «суй»), но именно опору на вещи, их использование в мистическом пространстве жизни. Мудрец полагается именно на естественный закон, заключённый во всех явлениях, и следует естественно не столько делам или явлениям, но тому высшему закону, который заключён в них.
В своём вечном следовании естественному закону человек избавляется от сложнейшего комплекса чувств, замутняющих сознание, который лаоисты называли одним словом «хо» — тревоги, сомнения, соблазны, очарования, смешение чувств. Мудрец избавлен от желаний, которые в даосизме часто синонимировались со страстями (цин), или, точнее, «он желает недеяния», то есть обладает противожеланиями. Такой человек свободен от корысти, алчности, но в то же время «чем больше он даёт другим, тем богаче становится сам». Если все люди живут по принципу самоусиления, накопления, то есть усложнения жизни, делая её внешне более многообразной и комплексной, то мудрец её постоянно упрощает, приходя к некой «изначальной простоте» (пу), что является синонимом Дао. В даосизме под воздействием этой идеи «Дао дэ цзина» даже сложилась концепция «возвращения к простоте и обретения истинности», когда даосы жили в скромных жилищах, ходили в холщовых одеждах, что не мешало им, говоря словами трактатов, «в душе беречь драгоценную яшму». И здесь всё по-настоящему ценное оказывалось внутри в неявленном состоянии.
Эта изначальная простота не позволяет мудрецу проявлять себя, в чём его образ сходен с русскими христианскими отшельниками или индийскими гуру. У него три качества или три «сокровища»: бережливость, великодушие и то, что он не осмеливается быть первым в Поднебесной (§ 67). Он ставит себя всегда позади людей и советует правителю, если тот хочет быть впереди всех, в своих речах ставить себя ниже людей. Как невидимое Дао соотносится с миром видимым, так же мудрец соотносится с людьми, правителями, государством — ставит себя «в нижнюю позицию» (здесь образное сравнение — самка и самец в § 61) и при этом оказывается неявленным правителем всей Поднебесной.
Обратим внимание: в Китае служили не народу, а именно государству — явлению трансцендентному по возникновению и сакральному по своему характеру. Государство это не совокупность людей, живущих в нём, но сущность, бесконечно превосходящая обычную разумность бытия, оно потусторонне, как всякая мистическая реальность, как горизонт сознания и идеал существования.
Народу, как бесконечно большой и обезличенной группе (не случайно дословно по-китайски он обозначается как «байсин» — «сотни людей»), противостоит индивидуальность мудреца. Правда, индивидуальность эта особого рода — по сути, мудрец не более чем отражение, отблеск Дао. Он впрессован в эту действительность, представляет собой не столько одиноко стоящую сосну посреди голых гор, сколько саму ткань бытия, его первооснову. В этом — парадокс его обыденности, ведь мы зачастую замечаем лишь то, что бросается в глаза, как отчетливо улавливаем резкую паузу на фоне неумолчных переливов музыки. Он столь же обыден, как и то начало, откуда он черпает силы, — Дао. Великий Путь не имеет явных проявлений, не случайно, «глядя на него, не увидеть его», как не случайны и его определения как «обыденного» и «редко встречаемого».
Мудрец присутствует в этом мире как характерная и вполне привычная черта этой реальности, а не как древний громовержец со всеми свойствами грозного владыки, и в этом — отличие идеала
Именно из-за естественности Дао Благая мощь — Дэ становится важнейшим атрибутом правильной жизни, предельной мудрости, связующим звеном между нашей реальностью и её тёмным двойником. В этом пространстве Дэ не существует принципиальных крайностей, равно как нет граней у круга, и именно поэтому здесь высшее Знание равно незнанию, истинное деяние — недеянию, предельное проявление — сокрытости и умалению, а великий звук обращается в молчание.
Качества Дао и его носителя мудреца хорошо видны из самого текста «Дао дэ цзина» и их не имеет смысла пересказывать. Здесь же отметим, что мудрецов, получивших такое высшее знание, немного, и ещё меньше тех, кто способен наделить ими своих последователей путём «истинной передачи». Лао-цзы, как бы предчувствуя будущую профанацию и механическое восприятие своих идей, горестно заметил: «Мои слова легко понять и столь же легко им следовать. И всё же никто в мире не способен их понять и тем более следовать им» (§ 70). Учение о том, что «противоположно вещам», о сокровенном Дао и неком антимире фантазма оказалось слишком сложно, так как его надо было не изучать, а прочувствовать сердцем. При этом составители трактата показали конкретное применение удивительного учения, в частности для управления страной.
Нужно ли управлять народом? Столь примитивный, казалось бы, вопрос для раннего даосизма решался весьма тонко и неординарно. Если народом управлять, — это значит вмешиваться в естественный ход событий, нарушая спонтанность самопроявления Дао чисто человеческими приказами и законами. Но если им не управлять, — где гарантия того, что «Поднебесная не придёт в хаос», что было предметом навязчивого страха любого правителя? Вспомним ситуацию, которая сложилась в Китае на момент создания «Дао дэ цзина»: бесконечные войны, конфликты и интриги между царствами. Среди мудрецов даже сложилось особое направление «создателей альянсов», или союзов, одних царств против других. Философская школа, к которой принадлежал мудрец, большого значения не имела. Намного важнее были его личное обаяние, сила воздействия, красноречие и даже знание военной стратегии. Последним, например, прославился философ Мо-цзы, которому концепция всеобщей любви и единения через неё всех людей не мешала давать правителям великолепные стратегические советы, которые помогали одерживать верх в важных сражениях.
Давать советы властительным правителям, людям вспыльчивым и своевластным, хотя далеко не глупым, было небезопасно. Нужно было меткое слово, афористичная мудрость и умение предвидеть ситуацию. Именно последним, по легенде, и отличался Лao-цзы. Одна из историй произошла с ним через 128 лет после смерти Конфуция, то есть в середине IV в. до н. э. Сыма Цянь описывает, что некий Дань, хранитель архивов, был вызван на высочайшую аудиенцию к правителю царства Цинь. Этот Дань произнёс пророческие слова: «Вначале царства Цинь и Чжоу были едины. Будучи едиными в течение пятисот лет, они разделились. Но через семьдесят лет должен родиться великий правитель». И действительно, приблизительно через семьдесят лет, в 221 г. до н. э., возникло централизованное государство, объединённое властной рукой первого императора Китая Цинь Шихуана.
«Дао дэ цзин» не является книгой о том, как управлять государством, однако сам характер трактата позволяет сделать плавный и незаметный переход от рассуждений о бессущностном хаосе и вселенской пустоте к искусству управления через недеяние. Прежде всего, в «Лао-цзы» уравнены два понятия: «мудрец» и «правитель». Действительно, разве человеку, не обретшему Дао, может быть доверено управление государством? Разве это не приобретёт оттенок профанации сакрального акта управления? На истинного правителя распространяются все качества мудреца. Он незаметен («Лучший правитель — тот, о котором народ не знает»), — правит исподволь, не через приказы, а через умы, через «сердце народа».