Мистерия
Шрифт:
Лейра. Двадцать восемь лет. Через три года смерть.
Пятнадцатилетняя Тайра стояла у окна оглушенная.
Кажется, она только что сделала важное открытие: мир шире, глубже и необъятнее, чем ей до этого момента казалось. Мир просто поразителен, если можно видеть такие вещи, если можно уметь так много. Но как? Как?
К креслу она поворачивалась, ни жива и ни мертва от волнения.
— Скажи, Ким, как ты это делаешь?
— Я смотрю на людей не глазами. Я смотрю на них ощущениями.
— А этому можно научить? Или же это дар — либо родился с ним,
Слепые выцветшие глаза казались безмятежными: они смотрели туда, где, как выяснилось, хранились залежи недоступной другим информации.
— Дар есть у всех, Тайра. С ним рождается каждый. Но скажи, что будет с посаженными в почву семенами, если их не поливать? Пусть даже там тысяча семян?
— Они все засохнут.
— Верно. То же самое происходит с даром. Он есть у всех, да, оговорюсь: у каждого свой. Но он бесполезен, если его не развивать.
— А как развивать дар?
Тайра чувствовала — теперь она не покинет этот дом — не по своей воле. Лишь бы позволили остаться и слушать, впитывать и запоминать. Лишь бы позволили учиться.
— На это требуется время и желание. И еще много усилий.
Она готова приложить все мыслимые и немыслимые усилия. Готова уже сейчас.
— Я…
— Я знаю, Тайра. Ты хочешь о чем-то спросить.
— Я… — От волнения она никак не могла правильно составить фразу. — Я… ты… ты научишь меня? Поможешь научиться? Я все буду делать сама, ты только объясни.
Может ли выйти так, что подобный дар есть и у нее? Бог свидетель — Тайре бы этого хотелось.
Ким улыбался чему-то своему. Он вообще часто находился «не здесь», так ей казалось.
— Я учу тебя уже три месяца. С тех пор, как ты пришла. Неужели ты еще этого не заметила?
Да, конечно, она приходила сюда убирать, но часто ловила себя на том, что вместо того, чтобы смахивать с книг пыль, зачитывается их названиями, а вместо того, чтобы протирать медную посуду, принюхивается к холщевым мешочкам и пытается разобрать их содержимое. И за эти три месяца ее ни разу не назвали ни колдуньей, ни лентяйкой.
Волнуясь сильнее прежнего, она отошла от окна и осторожно опустилась на ковер у ног старика — хотела, но не осмелилась взять его за руку.
— Спасибо.
— Это не мне спасибо. Ничто в жизни не случайно.
Они помолчали. Этот приземистый дом, пахнущий сухой бумагой, известковой пылью и развешенным вдоль стен гербарием вдруг стал «ее» домом. Так же легко и беспрепятственно, как скатывается в горло сладкая карамель, запитая персиковым соком.
— А можно я буду называть тебя Учителем?
— Нет, нельзя.
Она напряглась, но лишь до того момента, пока не услышала объяснение.
— Если кто-то заподозрит меня в твоем обучении, преследовать будут нас обоих. Ты это понимаешь? О даре никогда нельзя говорить. Ни с кем.
— Но ведь ты сказал, что он есть у каждого? Тогда почему нет?
— Лишь единицы хотят приложить усилия, чтобы его развить. И сотни тысяч хотят использовать того, кто его уже развил. Это ясно?
— Да. Ясно.
— Поэтому для тебя я просто Ким.
— Хорошо. —
Пусть будет так.
Он никогда не спотыкался в собственном доме. Не запинался о предметы, знал, где повернуть в соседнюю комнату, с точностью до миллиметра чувствовал, что чашка с мятным настоем стоит между тарелкой и подсвечником и ни разу не промахивался мимо загнутой ручки, как ни разу не ошибся в выборе книги, которую, будучи слепым (слепым!), собирался полистать.
Глядя на Кима, Тайра все чаще задавалась вопросом, для чего вообще людям глаза. Чтобы оценивать внешность друг друга? Чтобы ошибочно полагать, что этот орган чувств единственный, на который стоит полагаться при выборе чего бы то ни было: продуктов, одежды, дороги и ее направления? Чтобы не натыкаться на стены? Чтобы не утруждать себя развитием внутреннего чутья?
Последнее предположение пугало ее.
Глазами легко оценить внешнее поведение собеседника — его жесты, выражение лица, глаз, заметить чистоту одежды, ногтей, увидеть хмурятся ли брови, улыбаются ли губы, и по этим признакам корректировать собственные реакции. Вот только как быть с тем, что внешние факторы часто лживы? Она заметила: не каждый улыбающийся счастлив и не каждый плачущий несчастен. Клубок из эмоций невидим — он спрятан куда глубже и покоится на уровне, недоступном для восприятия человеческими глазами. И это значит, что зрение придется временно «отключить» — нейтрализовать, как мешающий видеть по-настоящемусегмент.
Боги. Это страшно. Страшно менять собственные устои и убеждения, страшно верить в то, что то, во что ты верил, ошибочно.
— Как это делать, Ким? Как смотреть «ощущениями»?
Он никогда не путал книги, даже если она намеренно меняла их местами. Не столько тестировала старика, сколько восхищалась его умением чувствовать название книги пальцами.
— Смотри на людей мысленно, — каждый раз отвечал он, неторопливо водя сухими подушечками по шершавым страницам, — и пытайся увидеть не обличье, а слои. Попытайся почувствовать не внешность, а энергию. Если настроишься на астральный слой — увидишь эмоции. Если на физический план — увидишь органы и их болезни.
— Внутренние органы?
— Да, органы.
— И болезни?!
— Именно.
— Но ведь это страшно.
— Страшно не это. — Незрячие глаза смотрели в направлении начертанных на бумаге символов. — Страшно обладать зрением и быть слепым. Понимаешь, Тайра?
— Понимаю. И я стараюсь.
— Вот и старайся.
— Но у меня не получается!
— Однажды получится. Будь терпелива.
И она смотрела.
Смотрела на всех, кого близко или далеко видели глаза. Людей на рынке, прохожих на улице, Раджа, когда тот кружил рядом, пытаясь отыскать причину для очередного упрека, продавцов в лавках, убогих на ступенях храма, старика Кима и чаще всего на саму себя.