Мистификация (сборник)
Шрифт:
Мы приведем только фрагмент видеозаписи одной из бесед, который поможет вам понять, почему Кошкин не был зачислен в национальные герои и до сих пор не выпускаются почтовые марки с его изображением.
Вопрос. А вы уверены, что скульптура в музее изображала именно вас?
Кошкин. Конечно.
Вопрос. И какая надпись была под скульптурой?
Кошкин. Вот, дескать, неизвестный человек прошлого в состоянии алкогольного опьянения. Это я-то неизвестный! Ну и дальше — что такое алкоголь и как с ним боролись.
Вопрос.
Кошкин (смущенно). Да снимали однажды в ДНД. Мы тогда с Гришаней за «Зенит» пили. Гришаня глотнет и кричит: «„Зенит“ — чемпион!» Я не кричал, я только карусель крутил. Нас и забрали…
Вопрос. Вы говорили, музей называется «Пережитки прошлого»? А что вы еще видели в этом музее?
Кошкин. Да разное видел. Входишь — и милиционер стоит как натуральный. Я даже испугался. Дальше — цыгане петушками на палочках торгуют. Футболисты-амбалы с университетскими дипломами стоят. Гости за столом сидят: культурненько так все, с закусью, в телевизор смотрят. Два начальника в кабинете пьют, бумаги подписывают. Хмырь какой-то животом на трибуну навалился, что-то по бумажке читает — зал спит. Ну и всякое такое…
Вопрос. А ваша скульптура в каком зале?
Кошкин (не без гордости). Я — в отдельном. Там стены из бутылок и подсветка через них…
(Члены комиссии негромко переговариваются, сожалеюще разводят руками: «Мы его в герои, а он — в музее пережитков. Нет-нет. Не та фигура», «Придется повторять эксперимент», «Взять подписку…», «Ему и так никто не поверит…», «Да, жаль парня».)
Н-да, так все и было.
Сейчас Сергей Кошкин уже не работает в жилконторе номер семнадцать. Он устроился полотером в исторический музей.
Вечером, когда залы музея пустуют, Кошкин ходит от витрины к витрине, подолгу разглядывает экспонаты и, вздохнув, приступает к работе. Дольше всего он задерживается в зале Древнего Рима, где в стеклянном кубе стоит его трофейный кувшинчик с узким горлом. Кошкин задумчиво смотрит на него, качает головой и вспоминает, как летел с ним по небу после маленькой битвы в первом веке до нашей эры.
После того путешествия у Кошкина обнаружился жгучий интерес к истории и естественным наукам. Он прочитал по нескольку раз все школьные учебники и теперь взялся за институтские.
Он часто прохаживается вдоль нового железобетонного забора НИИ, останавливается на том месте, где раньше была дырка, и, пробормотав что-то гневное по-латыни, идет дальше. Несколько раз Кошкин встречал у проходной Егорушкина и о чем-то настойчиво просил его, но тот непреклонно мотал головой, садился в автомобиль и уезжал.
После того как Кошкин бросил пить и стал бегать по утрам кроссы, Наташка из восьмой квартиры поглядывает на него с интересом, и Кошкин считает, что у него есть шансы… Недавно они ходили смотреть фильм «Антоний и Клеопатра», и на обратном пути Кошкин развлекал свою спутницу рассказами о Древнем Риме. Держа, естественно, в секрете факт своего пребывания там.
Несколько раз Кошкин вел переговоры с участковым, и его не покидает надежда получить обратно свои пьяные фотографии и уничтожить их, чтобы в будущем не угодить
Друзья Кошкина — Клещ и Вьюга — потеряли к нему всякий интерес, но он вовсе не огорчается этим.
Иногда Кошкину снится, что он летает…
Аскольд Шейкин
Академический случай
Эта история сразу же началась как трагедия.
В один из декабрьских дней 1952 года лаборант Николай Алексеевич Цоколев, уходя с работы, забыл выключить электрический чайник и едва не устроил пожар. На следующее утро Цоколева вызвали в отдел кадров — расписаться в получении выговора. И вот тогда Цоколев — человек мстительный и завистливый — принялся чернить заведующего лабораторией Рутиловского. Все, что он говорил, было отъявленной клеветой, причем Цоколев то и дело оглядывался на входную дверь и повторял:
— Я только вам… Другим я разве скажу?..
И ночью Рутиловского арестовали.
И уже на следующий день все его печатные статьи были изъяты из институтской библиотеки (изъяты были и статьи, в которых упоминалась его фамилия, имелись ссылки на его работы), ну а дирекция вдруг открыла, какую редкостную змею пригрела на своей груди: Рутиловский занимался психофизиологией. Он пытался установить физико-химические изменения в нервных клетках человеческого организма, вызываемые проявлениями эмоций. И теперь было обнаружено, что такое изучение есть механистицизм, вредоносный, чуждый, корнями уходящий в заокеанские дали, — обвинение, очень обычное для периода культа личности Сталина в 1948–1952 годах и тяжкое в ту пору до чрезвычайности.
Группу, которой руководил Рутиловский (два младших научных сотрудника Сидоров и Смирнова, аспирант Фофанов, лаборант Цоколев), немедленно расформировали. Всю аппаратуру было приказано сдать на склад. Аспиранта даже отчислили из института: он упрямо требовал не демонтировать установки Рутиловского. Опечатать хоть семью печатями, но сохранить для будущего, потому что Рутиловский в области радиотехники был эмпириком, и созданные им приборы не имели какой-либо документации.
Этим он, впрочем, только подлил масла в огонь. Слово «эмпирик» звучало тогда тоже как тяжкое обвинение.
Просил он также хотя бы разрешения снять принципиальную схему аппаратуры. Но раз направление, в котором работал Рутиловский, было признано ошибочным, аспиранту откровенно посоветовали подумать о своей собственной голове и лишили права доступа в институт.
Ну а Цоколев? Он продолжал спокойно жить и работать.
Правда, три или четыре дня спустя Цоколев пережил некоторое потрясение: Рутиловского неожиданно привезли в институт. В сопровождении двух штатских, осунувшийся, бледный, низко опустив голову, он прошел по лаборатории, односложно отвечая на вопросы спутников. Около тридцатиканального энцефалографа — по тем временам прибора довольно редкого — он несколько минут постоял, положив руку на эбонитовую панель, усеянную гнездами для подключения электродов. И пока штатские рулеткой измеряли расстояние от энцефалографа до ближайших окон и зарисовывали расстановку приборов в помещении, он все стоял так, невидящими глазами глядя перед собой и машинально ощупывая панель.