Мистификация (сборник)
Шрифт:
— Да, пожалуй, — согласился я.
— Мне семьдесят лет. У меня три сына и ни одного внука. Люди боятся иметь детей.
— Далеко не все.
— Не все. Но я не знаю, кто прав. И кого уважать за мужество.
— И тех и других, — улыбнулся я. — Знаете, доктор, я встречал довольно много разных людей. И кажется, не встретил ни одного, кто не заслуживал бы уважения.
— Мой бог, если б это могло помочь…
— В конечном счете лишь это и может помочь. Я не философ и не историк, но мне так нравится, что на любого
— Если вам этого хватает, — сказал Айзентрегер печально, — вы счастливый человек. У вас есть дети?
— Нет.
Он покивал и опять чуть нервно поправил рукав.
В кармане у меня запел радиофон.
— Добрый вечер, доктор Гюнтер, — удрученно произнес с экрана Абрахамс, когда я дал контакт. — Я крайне виноват… Вы, вероятно, будете сердиться, но увидеться с вами в ближайшее время я не смогу.
Девять часов назад я договорился с ним, с лучшим из учеников Соломина, о встрече, чтобы кое-какие расчеты провести вместе. Мне не хватало знаний.
— Что-нибудь случилось? — спросил я Абрахамса, прощально кивнув доктору и отходя от стойки.
— Н-нет… пока ничего не известно… — промямлил он. — Но дело касается моего учителя, я не мог отказать…
— Что такое? — картинно изумился я, чувствуя, как сердце валится куда-то в холод.
— У нас вдруг затеяли переезд в новое здание. При разборе институтских архивов наткнулись на документацию его работы — той, что он оставил. Материалы крайне скупы, ведь перспективной ее не считали, — но в свете последних открытий, в частности моих скромных работ… Меня попросили срочно проанализировать.
Я даже зажмурился на миг. Достаточно мелочи, чтобы все покатилось обратно…
Например, возвращения Женьки к работе над синтезом.
— Ведь Соломин оставил работу, — осторожно сказал я. — Признался, что попал в тупик.
Абрахамс красноречиво пожал плечами.
— Я крайне счастлив был бы заняться вашей проблемой, она увлекла меня, — сказал он очень виновато.
Мы договорились, что он позвонит мне через пять дней.
…На стадион я не пошел и не стал смотреть телевизор. Соломин получил золото.
Вечером я навестил их. Дверь разомкнулась, и голос Женьки, донельзя бодрый и веселый, возгласил из глубины:
— Кто еще пришел поздравить старого прыгуна со славной победой?
Раздались шаги и смех — громкий и старательный.
— Это я, — сказал я.
Секунду он смотрел на меня, будто не узнавая. Потом ссутулился и перестал улыбаться — лишь в глазах светилась неподдельная, но какая-то старческая радость. Горел телекамин. Как тогда.
— Вот ты… — пробормотал Женька. — Иди скорее. Садись.
— Прими мои поздравления, — сказал я. Он бессильно мотнул головой. — Марина дома?
— Она тебе нужна?
Я сел в кресло и протянул ноги к камину.
— Что, греет? — чуть улыбнулся Женька.
— Нет, Марина мне не нужна.
— Дома. — Женька понизил
В дровах что-то с хрустом обвалилось, взлетел фонтан искр.
— Столько лет мечтал, — Женька покачал головой, и встрепанная грива его волос мягко заколебалась. — А вот и все.
— Что — все?
— Все и есть все.
— Почему, Женя?
Он шевельнул глыбами плеч:
— Так… Не нужно это. Я для растительной жизни создан. Срам, Энди. Любить жену, детей, из кожи лезть, чтобы радовались, и все. Свои дела — чушь, чтобы время скоротать, пока они не нуждаются во мне, пока у них свои дела. Вот она спит, не вижу ее — и мне уже одиноко. Сижу и жду. — Он вспомнил, что стоит, и опустился в кресло. — Пусть поспит… — нежно проговорил он. Так нежно, что у меня сжалось горло. — Из-за моей победы устала…
Не то чтобы я всю жизнь был один. Но это другое. Будто летишь на задание. Мертвые черные скалы внизу, страшно чужие, страшно чужие… Медленно меняется узор ослепительно рыжих облаков. Бывает, радары засекут другой оптер, идущий другим курсом, с другим заданием. Подрулишь навстречу, зависнешь, коснешься бортом — и тот, усталый, соскучившийся по человеческой речи не меньше тебя, сделает то же. Хлопнешь по затянутому в пятислойный пластик плечу. Лица не видно за ситаллопластом шлема. «Ты куда?» — «Туда». — «А я туда». — «Устал?» — «Дьявольски». — «Я тоже». — «Машина тянет?» — «Спасибо, порядок». — «Ну, счастливо». — «Удачи». Захлопнули фонари, двигатели на форсаж — надо наверстывать время. Может, успеешь оглянуться, увидеть, как темная точка проваливается в складки облаков. Нет базы. Негде снять скафандр.
Женька, приоткрыв рот, смотрел на меня. Учуял что-то…
— Как твои ребята?
— Ну что, — он сразу заулыбался, — Вадька ведет себя прилично. Жаль, ты тогда… — Он осекся. — А Сережка засел на Невольничьем до начала занятий. Остальные уже вернулись… кроме еще одной девочки, — добавил он со странным придыханием. — Позвонил, сказал, им хочется побыть вдвоем. Удивительно, как рано начинают любить наши… — Он опять осекся и закончил, воровато, даже как-то виновато покосившись на меня: — Наша молодежь!
Он был так горд…
— С ним это впервые, — благоговейным шепотом поведал он. — В самый-самый первый раз…
— А ты как?
— Что я? — Он погас. — Буду Марине помогать. Наверное, снова поедем на тот атолл… Не один я, есть чем заняться.
— Она у тебя кто?
— Океанолог, — со вновь проснувшейся гордостью сообщил он и мечтательно уставился на биение огня. — Океан, песок… — задумчиво проговорил он. — Мы там познакомились… Ты приедешь? Ты приезжай, пожалуйста.
— Обязательно. — У меня рвался голос.