Миткалевая метель

Кочнев Михаил Харлампиевич

Проклыч все равно узнает, кто у него клумбы помял. Как он тогда Проклычу глянет в глаза? И ножичек-то ему жаль, и совесть покоя не дает. В большом расстройстве вернулся он к себе домой по вечеру.

Мать — к нему:

— Коля, поужинай.

А он:

— Не хочу.

До ужина ли тут, сам посуди!

Позднехонько лег он: сон его не берет. Луна из-за крыши заглядывает. И будто тоже укоряет: «Как же ты, Коля, жить будешь? Где ты возьмешь в большом деле силы-смелости, если в таком, малом сплоховал?»

Соловейко где-то в кусту свищет, и этот вроде как бы насмехается: вот так кисть-самопись! А может, это черноглазка-девочка у крыльца нашептывает:

«Не видать тебе ножичка-складничка! Сам виноват — перед старшим человеком душой покривил».

Ветка сирени по стенке шарит и будто шепчет:

«Не бывать тебе, Коля, на фабрике, не работать у чудных машин! Не будет тебя Проклыч учить писать узоры — сам ты виноват».

Видать, не сбудется его заветная мечта — получить кисть-самопись. И так-то горько стало у паренька на душе, что хуже быть не может.

Лежит он с открытыми глазами и ничего не видит…

И вдруг над самой его подушкой закружился мотылек. Только глаза у него теперь — как рубины, с малиновым огнем; крылья голубые, в узорах сплошь, большие-пребольшие; под крылом, как под зонтом,

хоть от дождя прячься.

Сел мотылек на подушку и говорит:

— Одну свою вину ты прилежанием искупил — за это тебе спасибо. За вторую вину ты сам в ответе. Отдал я твой ножичек-складничок Проклычу, теперь с него спрашивай.

Сказал да и был таков. Долго ли, коротко ли, глядь — Коля за партой в школе очутился. Учительница Надежда Осиповна рассказывает урок. Дверь раскрывается. И забилось, заколотилось сердечко у Вихорька: отец, отец к нему припожаловал! Подошел, взял за руку, спрашивает:

— Исполняешь ли мой наказ? Бережешь ли подарок мой?

Бросился Коля отцу на шею и залился слезами…

Тут и проснулся; мать над изголовьем стоит:

— Что ты, Колюшка, уж не захворал ли?

Обо всем, что в душе наболело, рассказал Николка матери…

Ни свет ни заря побежал паренек на фабрику. Проклыч как раз на работу идет. Подошел к нему Вихорек, поздоровался со всем уваженьем и всю правду-матку ему как на ладони поднес.

Выслушал Проклыч и говорит:

— Вот что! Ну, коли так, то и я тебе правду скажу. Мне мотылек принес твой ножичек.

И вынимает из жилетки ножичек-складничок, отцов подарок. Сжал его Никола в руке, аж пальцы хрустиули.

— Дядя Проклыч, а теперь покажешь мне кисть-самопись?

— Как же не показать, — говорит Проклыч, — ежели твой последний рисунок мне понравился. Да и мотыльку полюбился он. Покажу я тебе кисть-самопись и всем чудесам тебя выучу.

Запрыгало в груди у Коли сердце от радости. Да как и не радоваться: идет он на ту фабрику, где отец работал, где мать работает!

Ведет Проклыч его за руку чистой, ровной тропинкой. На траве, на цветах роса изумрудами блещет. Чуть-чуть дует ветерок. Солнцу навстречу раскрываются цветы.

Прямо на сына такие ласковые глаза родного отца смотрят с портрета из живых цветов! Чуть-чуть шевелятся цветы, и будто улыбается отец, приветом встречает нового труженика.

…Год за годом молодой растет, старый старится.

Нынче Колюха — самый счастливый человек на всей улице. Теперь он знает, как цветок на рубашке родится. Ученье ему дается лучше всех: Проклыч своим учеником не нахвалится.

Сима ходит в школу и ждет братнин подарок. Не зря Коля сказал:

— Скоро принесу я тебе на платье отрез со своей разрисовочкой — с жар-цветком, с черноглазым мотыльком!

Как увидите где такие узоры — знайте: Николай Пахомов писал.

* * *

Стоит под фабричным окном береза белым-бела, шепчется она с ветром про веселые дела.

Не робей, соколенок молодой! В жизни ты не пропадешь, если рабочей дорогой пойдешь. Ты сам пойми: куда ни глянешь — все наше. Нынче Родина хороша, а завтра станет краше! С новым днем и новая пословица на свет появляется: молодая ветка к старому корешку прививается.

В край лукоморский сказа

Павлу Петровичу Бажову

В горах, на камне сером, при дороге, Сидик старик. Спокойный. Загорелый. Большие, голубые, добрые глаза. В руке костыль. У ног лежит собака. Кто он, влюбленный в эти горы, Землепроходец прежний или пилигрим? И ящериц семья вокруг него резвится. Такие смелые: одна по сапогу Взбирается погреться на колено, Другая на руке его свернулася в колечко И малахитовым глазком загадочно смеется. На нем под ремешок рабочая рубаха, И брюки дудочкой заправлены за голенища, И сапоги времен войны гражданской. В лугу пасется врассыпную стадо. А там дымятся заводские трубы. На небе чисто. Ярко светит солнце. Трава в логу по пояс — не прорежешь. Наносит мятой. Пахнет иван-чаем. В подоблачье парит недвижно ястреб. И звуки жаворонка льются с высоты. С цветов сбирая мед, хлопочут пчелы, Звенят, как струны, около ушей. Вон, над рекою, зеленеет роща, Плес светло-цинковый льнет к берегу вдали. А я иду дорогою кремнистой. Как домны жаркие, теплынью скалы веют. Мне тяжело, меня печалит что-то. Мне горестно: я не нашел то слово, Которое с мальчишества искал. За ним я и отправился в дорогу. Кто мне споет неслыханную песню? Кто скажет сказ, как молодость, желанный, С которым возвратился б я домой? Ищу. Ищу. Все обрести надеюсь. Хожу. Хожу. Путь труден и уныл. А не найду — назад я не вернуся. С пустой котомкой лучше при дороге В краю чужом упасть и умереть. Ковыльным саваном пускай земля укроет, Под ветра шум пускай оплачет дождь. Зима пройдет. А будущей весной Валяться будет почернелый посох И желтый череп. Сквозь него Трава пробьется. Вспыхнут первоцветы. И раздадутся вновь в просторах поднебесных Залетных птах непорченые трели: На песню права не отнять у птицы, И птицу не заставить петь с фальшивых нот, И хорошо, что птицы не фальшивят И тем пример поэтам подают. Прохожий остановится и скажет: — Одно вчера взяла себе землица, Другое нынче людям отдала. Жизнь

никогда не покорится смерти.— Наклонится к цветку и не сорвет цветка. А летом пчелы прилетят за медом. И теплым медом в сотах я душистых буду. Вернется пахарь из поля в полудень, Чай станет пить в тени густых акаций — И снова возвращусь я к жизни: Вольюся в кровь его, и в мускулы, и в жилы, Чтобы опять страдать, мечтать и мыслить. Пройдет гусляр кремнистою тропою, Увидев кости, петь заставит струны О счастье, о любви. И оживу я в песне… — Зайди, сынок! — я слышу мирный голос. Зовет старик. Как не зайти к нему. И на почтительный поклон он кротко И дружески взглянул в мои глаза. Я сел у ног его, а он сидел на камне.' Собака ласково щеку мою лизнула, Глаза зажмуря, разлеглась на солнце. Мне стало хорошо, как будто я вернулся В отчий дом к себе после скитаний долгих, И светлый лик уральского Бояна Хотелось навсегда запечатлеть. На шелковистой бороде его играли блики. Опершись локтями об острые колени, Сидел он, грустный, с головой склоненной. Его привыкшие к труду мозолистые руки Висели в воздухе. И он спросил: — Куда идешь? — Я рассказал всю правду. — Не пухом, а каменьями усеяна дорога В страну чудес, в край лукоморский сказа. Отважен тот, кто враз туда доходит, Храбрец и тот, кто сгинет по пути. Ты позабыл о крове и о хлебе,— Он указал на сумку, — это всем дано… Я угощу тебя моей целебной пищей, Не будь которой, я б давно увял. Засох, как корень, без дождя в пустыне. — В глазах его «живинка» засветилась, Что слову вещему простор и взлет дает, Он встрепенулся, весь преобразился, И вот повел правдивое сказанье. А мне подумалось в те светлые минуты: Сказанья этого был весь народ творец. Он говорил, а я сидел и думал: «Кудесник ты. Ты чародей. Ты маг. Ты та пчела, что облететь успела Все лучшие цветы и мед весь собрала. А где ж мой сказ, тот, за которым вышел Я с посохом моим в нелегкую дорогу?» Спускалось солнце. Я молчал и слушал. Кудесник встал. Окинул взором горы. И горы как бы улыбнулися ему, Готовые свои поведать тайны… А я решил: — Ну что ж, вернусь домой. — Нет, не домой! — вручил он свой мне посох, Мой взял себе. — Ступай себе дорогой, Куда шагал — в край многотрудный сказа. Не путай, слышь-ко, сказ и сказку, братец. У сказки-складки от Жар-птицы крылья. Сказ ходит по земле за добрым человеком. Куда ни устремится трудолюбец — туда и сказ. На дно Урала, в лес, где выжигают уголь, В молотовую, где грохочет гром железный, И в Петербург — в казенные палаты… Москва издревле мастерица сказов. Москва словам, как рукодел алмазу, Дает свою огранку и свеченье. И лад московский не испортит песни. Сказ медяницей юркой греется на солнце, Под камнем этим — ключ к чертогам горным. Владенья сказа не окинуть взглядом! Сказ нить серебряную взял из рук у пряхи, У челнока в светлице ярославской Подслушал верхневолжские зачины, А в Суздале и в Шуе были и новины. Узоры слов из ситцевого царства Весна-красна с ивановских лужаек В Купалы день для сказа принесла. У сказа под горой богатой Благодатью Хранится книга, что всем книгам книга! В ней буквы писаны не золотом, а кровью. Перо из лебединого крыла прислал писцу Сам вольный Стенька Разин. — Пожав мне руку жаркими руками, Ушел мудрец тропой, ведущей в горы. И дальняя скала в лучах закатных солнца Вставала, словно Медных гор хозяйка, И украшалась облачной одеждой. А звезды с неба падали к ней на фату. И белый горностай точил о кремень коготь — Не знаю для чего, не знаю для кого… А я один остался на дороге пыльной. Пойду в тот край, куда велел ведун. Быть может, и ко мне когда-нибудь, Как ныне я, причалит юноша усталый Послушать сказ мой так, как я послушал, И молвит вдруг: «Ну что ж, вернусь домой». А я скажу: «Ступай своей дорогой!» — И посох, мне врученный, подарю ему.

1937–1972 гг.