Митридат
Шрифт:
– Мы полоним детей Митридата, – говорил Кастор, – и этим докажем Риму, что порвали с Митридатом! Если же мы дадим им уйти, горе нам! И Рим не оценит наших усилий, и Митридат не помилует нас!
Энергия и ум Кастора вновь привлекли к нему сердца горожан, убедившихся, что он всерьез ополчился против Митридата, перестал быть его слугой. Он чувствовал это, и его опасения, что впоследствии ему напомнят о его стараниях в пользу понтийского царя, стали рассеиваться.
Сразив Трифона, он был уверен, что дело сделано. Но гости оказались расторопнее и отважнее, чем он предполагал. Обстановка осложнилась с изменой группы
Столь решительное сопротивление озадачило и раздражило Кастора. Он громко ругал вооруженных отцов семейств и их сынков, обвинял их в недостаточной сплоченности и трусости. Даже те, кто с таким азартом бросились в сечу у ворот, получив отпор, охладели.
Потеряв терпение, Кастор заявил жрецам и архонтам:
– Если мы до вечера не справимся с осажденными и не полоним детей Митридата, то завтра прибудут войска царя, они займут Фанагорию, а мы будем спасаться в камышах!
– Согласны с тобою, Кастор, – отвечали те, – но ты воевода, тебе лучше знать, как это сделать!.. При чем здесь мы?
– Да, да! – вскричал Архидам, который успевал всюду, но в осаде не участвовал. – Тебя город поставил впереди войска, так воюй! А не можешь – скажи, тебя заменят другим, более способным!
– Заменяйте хоть сейчас, я не радуюсь своему месту! Кому весело водить в бой таких трусов, как ваши сыны. Они не хотят обдирать ногти о стены акрополя, многие пугаются одного вида крови!
– Что же делать?
– А вот что! – вскричал разгоряченный Кастор. – Акрополь-то деревянный! Зачем же разбивать об него головы наших людей? Следует обложить стены сухим камышом и поджечь! Едва ли Митридатовы сынки захотят быть изжаренными живьем! Понюхают дыму и сдадутся!
Все подняли головы.
– Сжечь акрополь? – ахнул Архидам, известный своим благочестием. – А что скажут боги? Не раскроют ли они вновь земные недра с целью погубить нас?
– Ай, ай, – зашумели жрецы, – допустимо ли это? Подумал ли ты, Кастор, прежде чем говорить?
– Я воевода, и мое дело – воевать. А думать – это ваша забота, благо вас вдохновляют сами боги. Вы умеете угадывать замыслы богов! Я же разгадал замысел Митридата – он всех нас посадит на кол!
– Ох!..
– А после нас другие будут водить наши рати и служить городским богам! Уже не вы будете решать судьбы города! Акрополь и без вас отстроят заново, чем и привлекут милость богов! Его давно надо перестраивать, пора возвести новый акрополь – каменный, как в Пантикапее! За это и боги восславят вас. Выбирайте – смерть или победа.
Через час сотни горожан, женщин и рабов несли в город вязанки сухого камыша. Воины, прикрываясь щитами от губительных стрел, кидали вязанки под стены. Другие тащили глиняные кувшины с земляным маслом и разбивали их о деревянные срубы стен. Осажденные разгадали намерение врагов и сыпали стрелами, разворотили настил двора и метали сверху камни, пытаясь сорвать замысел Кастора. Но дым уже застилал глаза, слепил, камни и стрелы летели зря.
– Эй, вы! – кричал Кастор, приложив ладони ко рту. – Сдавайтесь, всех пощадим, даже рабов-изменников! А не сдадитесь – сгорите в пламени!
Осажденные разделились на два лагеря. Одни говорили, что надо драться до конца,
Первых возглавляла более решительная и бесстрашная Клеопатра. Она словно выросла и повзрослела в обстановке смертельной опасности. Стоило поглядеть, как она, сверкая глазами, возражала оробевшим братьям, даже стыдила их за малодушие.
Сторонниками сдачи в плен оказались все царевичи и Эвпатра. Тучная царевна валилась с ног от волнения и слабости, заливалась слезами. Она в ужасе взирала на жаркие языки пламени и черный дым, застеливший небо.
Братья-царевичи стояли, опершись на мечи, и исподлобья угрюмо поглядывали то на горящие стены акрополя, то на разгоряченную Клеопатру, которая казалась им взбалмошной девчонкой, способной в запальчивости погубить и себя и других. Дальнейшее сопротивление считали безумием. Артаферн раскис и показал свою неспособность к роли боевого вожака. Остальные также не проявили ратной доблести, оставаясь за спинами сражающихся воинов и рабов-перебежчиков, которые кровью добывали желанную волю.
Дело было не только в малодушии. Угодив так глупо в фанагорийскую ловушку, они втайне обвиняли Митридата в легкомыслии, полагая, что стали жертвой мгновенной прихоти отца-государя. Митридат многократно показал, как мало ценит своих детей, играя их судьбами или используя в качестве разменной монеты в торге с царями других народов. И ныне без сожаления и заботы бросил их в фанагорийский костер, как бросают пучок сухой, негодной травы. С какой целью? И за что они должны сражаться? За право вернуться к отцу-деспоту, чтобы завтра опять оказаться жертвой его очередного каприза?..
Артаферн и братья давно разуверились в непобедимости Митридата и непогрешимости его поступков. Его замыслы победить Рим силами наемников и степных пастухов представлялись им пагубными. Будущая война казалась катастрофой, в которой погибнет и Митридат, и они вместе с ним. Поэтому сдача в плен фанагорийцам пугала их не больше, чем грядущие испытания. Выручит их отец – хорошо, не выручит – тоже не так плохо. Их, как детей Митридата, наверняка переправят к римлянам, где они будут находиться на положении царственных пленников, а может, даже получат какие-то привилегии и вознаграждения за отход от отца, за измену ему.
– Сдаваться нельзя! – вне себя взывала Клеопатра. – Только жалкий трус ждет милости от врага! Кто за мною – вперед! Мы прорвемся сквозь огонь и выйдем к берегу моря! Я уверена, великий государь уже послал в помощь нам корабли и войско! Если они успеют, мы спасены и будем прославлены! Если нет – погибнем, но не утратим чести! Ибо мы – дети царя! Воины, Митридат вознаградит вас! Рабы, вас ждет свобода!
XIII
Разгневанный Митридат вызвал Менофана, решив отправить в Фанагорию все быстроходные биремы с воинами и освободить детей. Наконец Менофан получил возможность предстать перед Митридатом и открыть ему глаза на продолжающийся развал войска и недовольство боспорцев. Он вошел не спеша, солидно поклонился, приложив короткопалую руку к сердцу. Лицо царя, обезображенное болезнью, напоминало пугающую маску.