Миттельшпиль
Шрифт:
Люся почувствовала, как Нелли опять придвигается к ней ближе, так что стало ощутимо тепло её тела под тонкой зелёной шерстью. Потом Нелли положила ей руку на плечо – ещё неопределённым движением, которое можно было истолковать и как простое выражение приязни, – но Люся уже поняла, что сейчас произойдёт.
– Нелли, что ты…
– Ах, Франция, – чуть слышно выдохнула Нелли. Она придвинулась ещё теснее, и её рука соскользнула с люсиного плеча на талию.
«Время» кончилось, но вместо вечности на экране возник сначала диктор, а потом какой-то ободранный цех, в центре которого толпились угрюмые рабочие в кепках. Мелькнул
– Париж… – шептала Нелли в самое люсино ухо.
– Не надо этого, – шептала Люся, автоматически повторяя слова экранной хари, – рабочие этого не одобрят и не поймут…
– А мы им не скажем, – безумно бормотала Нелли в ответ, и её движения становились всё бесстыдней; пахло от неё завораживающим зноем «Анаис Анаис», и была ещё, кажется, горьковатая нотка «Фиджи».
«Ну что же, – с неожиданным облегчением подумала Люся, роняя ладонь на бедро Нелли, – пусть это станет моим последним экзаменом…»
Люся лежала на спине и глядела в потолок. Нелли задумчиво рассматривала её покрытый нежным пушком пудры профиль.
– Ты знаешь, – нарушила она наконец долгую тишину, – а ведь ты у меня первая.
– Ты у меня тоже, – ответила Люся.
– Правда?
– Да.
– Тебе хорошо со мной?
Люся закрыла глаза и чуть заметно кивнула.
– Послушай, – зашептала Нелли, – обещай мне одну вещь.
– Обещаю, – прошептала Люся в ответ.
– Обещай мне, что ты не встанешь и не уйдёшь, что бы я тебе ни сказала. Обещай.
– Конечно обещаю. Что ты.
– Ты во мне ничего необычного не заметила?
– Да нет. Милицейских слов только много говоришь. Знаешь, если ты на них и работаешь – какое мне дело?
– А кроме этого? Ничего?
– Да нет же.
– Ну ладно… Нет, я не могу. Поцелуй меня… Вот так. Ты знаешь, кем я раньше была?
– Господи, да какая разница?
– Нет, я не в том смысле. Ты когда-нибудь про транссекс слышала? Про операцию по перемене пола?
Люся почувствовала, как на неё вдруг накатил страх – даже сильнее, чем в автобусе, – и опять мучительно заболела грудь. Она отодвинулась от Нелли.
– Ну, слышала. А что?
– Так вот, – быстро и сбивчиво зашептала Нелли, – только слушай до конца. Я мужиком раньше была, Василием звали, Василием Цыруком. Секретарём райкома комсомола. Ходила, знаешь, в костюме с жилетом и галстуком, всё собрания какие-то вела… Персональные дела… Повестки дня всякие, протоколы… И вот так, знаешь, идёшь домой, а там по дороге валютный ресторан, тачки, бабы вроде тебя, все смеются – а я иду в этом жилете сраном, со значком и усами, и ещё портфель в руке, а они хохочут и по машинам, по машинам… Ну, думаю, ничего… Партстаж наберу, потом, глядишь, инструктором в горком – все данные у меня были… Ещё, думал, не в таких ресторанах погуляю – на весь мир… И тут, понимаешь, пошёл на вечер палестинской дружбы, и надо же, Авада Али, араб пьяный, стакан с чаем мне в морду кинул… А в райкоме партии спрашивают – что ж это, Цырук, стаканы вам в морду кидают? Вам почему-то кидают, а нам – нет? И – выговор с занесением. Чуть с ума я не сошёл, а потом читаю в «Литгазете», что есть такой мужик, профессор Вишневский, который операцию делает – это для этих, значит,
Люся, уже отодвинувшись, сидела у стены, обеими руками прижимая к груди колени. Некоторое время стояла тишина.
– Я тебе противна, да? – прошептала Нелли. – Противна?
– Усы, значит, были, – сказала Люся и откинула упавшую на лицо прядь. – А помнишь, может, у тебя зам был по оргработе? Андрон Павлов? Ещё Гнидой называли?
– Помню, – удивлённо сказала Нелли.
– За пивом тебе ходил ещё? А потом ты ему персональное дело повесила с наглядной агитацией? Когда на агитстенде Ленина в перчатках нарисовали и Дзержинского без тени?
– А ты откуда… Гнида? Ты?!
– И кличку эту ты мне придумала – за что? За то, что я в рот тебе смотрел, протоколы собраний переписывал каждый вечер до одиннадцати? Господи, да всё по-другому могло бы… Ты знаешь, о чём я второй год мечтаю? Чтоб прокатить мимо твоего райкома на пятисотом «мерседесе», в крутом навороте – и чтоб Цырук, ты то есть, шёл там со своими татарскими усиками и портфелем с протоколами собраний – чтоб, значит, просто посмотреть на него с заднего сиденья, в глаза, и взгляд так дальше, на стену… Не заметить. Понимаешь?
– Андрон, да ведь это не я… Это ведь в партбюро Шерстеневич сказал, что зам по оргработе отвечает… Ведь какой скандал – старейший в районе член партии с ума сошёл, хер старый, когда твой стенд увидел. Сходил за кефиром… Нет, Андрон, правда – ты, что ли?
Люся вытерла простынёй губы.
– У тебя водка есть?
– Спирт есть, – сказала Нелли, вставая с кровати, – я сейчас.
Прикрываясь скомканной простыней, она убежала на кухню, оттуда донёсся лязг посуды; что-то стеклянное упало и разбилось. Люся прокашлялась и длинно сплюнула на ковёр, а потом ещё раз тщательно вытерла губы о простыню.
Через минуту Нелли вернулась с двумя наполовину наполненными гранеными стаканами.
– Держи… Райкомовские… Не знаю даже, как к тебе обращаться…
– А как раньше – Гнида, – сказала Люся, и на её глазах блеснули слёзы.
– Да забудь ты. А то как баба прямо… Давай. За встречу.
Выпили.
– Ты кого-нибудь из наших видишь? – спросила после паузы Нелли.
– Да нет. Так, слухи доходят. Вот Васю Прокудина из интерсектора помнишь?
– Помню.
– Третий год за шведом замужем.
– Ты что… Он что, тоже операцию сделал?
– Да нет. В Швеции можно хоть на жирафе жениться.
– А-а. А то я думаю – он же рябой был, как Батый, и глаза косые.
– Чёрт их поймёт, иностранцев этих, – устало сказала Люся. – Бесятся с жиру. Я вот тут недавно видела одного мужика в метро – лет сорок, харя как булыжник, лба нет почти, а в авоське – «Молодая гвардия». Значит, и на таких спрос есть… Слушай, а ты Астрахань помнишь? Стройотряд?
Нелли нежно посмотрела на Люсю.