Младшая
Шрифт:
Устя тоже вышла к соседке — одолжить гречневой крупы, да так и застряла там за разговорами.
Катя устроилась поудобнее, подтянула колени к подбородку, ладони подложила под щеку, съежилась и замерла.
На письменном столе Катя давно уже запомнила каждую вещь. Для Кати эти вещи были понятными и близкими, живыми. С ними было веселее — все не одна.
Вон толстый красный карандаш с высунутым красным языком. Карандаш — лентяй: сам никогда не пишет, а только подчеркивает в книгах или ставит студентам на чертежах
Ручка с острым пером. Она худая и нервная: много пишет, зачеркивает, исправляет.
Перекидной календарь — тот еще ленивее красного карандаша. За день перекинет с плеча на плечо листок — и вся тебе работа.
Чернильницы стоят в медных касках, словно брандмайоры на картинках немецкого лото.
Костяной нож. На нем рисунки гор и зубчатых башен. Он, наверное, знает много волшебных историй про звездочетов в высоких колпаках и неустрашимых витязей, про сундуки, полные голубых хрусталей, и про царевну-лягушку.
Есть еще пузырек с клеем. Он всегда молчит, потому что рот заклеен.
Чубатые кисточки и деревянные линейки. Линейки длинные и скучные. Поглядишь на них — зевать хочется.
А как было бы хорошо, если бы возле Кати сидела сейчас мама! Не такая, как всегда, а другая — какой запомнила ее Катя у своей постели, когда недавно тяжело переболела ангиной.
Мама была тогда совсем мягкой, открытой, с обыкновенными, остаревшими глазами, готовая по малейшему Катиному слову или движению обтереть влажным полотенцем лоб, перевернуть подушку с нагретой стороны на прохладную, или вот так просто сидеть и сидеть возле Кати в давнишнем, ненадушенном платье, позабыв обо всех в доме.
Да, хорошо болеть, но только не сильно, а чуть-чуть, чтобы мама была рядом. Протянешь руку — и можно потрогать ее волосы, руки, платье. И никто не мешает быть вдвоем: ни Лариса, ни Витоша, ни Ванда Егоровна.
В квартире по-прежнему было покойно. Слышались дальние гудки заводов. В ванной комнате иногда сердито бормотал кран. От кресла приятно пахло старой кожей, исходило дремотное тепло.
Катя и сама не заметила, как уснула. Она еще не окрепла после ангины.
Проспала Катя недолго. Проснулась оттого, что сделалось жарко.
Открыла ресницы и так испугалась, что тут же закрыла: Катя была укрыта отцовской шерстяной курткой, а сам отец сидел за столом и что-то подчеркивал в книге красным карандашом. Шторы на окне были приспущены.
Значит, папа неожиданно вернулся из конструкторского бюро и отпер двери своим ключом.
Ах! Все это из-за Усти. Отлучилась за крупой — и пропала! Проглядела папу!
Катя не знала, что делать. Незаметно уйти из кабинета? Но как? Папа вот-вот поднимет голову.
У отца на столе зазвонил телефон. Никодим Родионович поспешно снял трубку, начал тихо разговаривать:
— Буду. Да. Скоро. Начинайте испытания без меня.
Катя решилась и взглянула на отца.
— Разбудили тебя, да? Но ты спи, спи. Я сейчас уеду.
— Я уже не хочу спать, — робко ответила Катя.
— Ты что, одна в доме? А где мама и все остальные?
— Мама уехала Ванду Егоровну лечить.
— Лечить Ванду Егоровну, — повторил отец.
— А Лариса с Витошей в городе. Чего-то покупают для мазей и кремов.
— А Лариса с Витошей в городе, — опять повторил отец, и у него нервно дернулась бровь. — Чего-то покупают для мазей и кремов. — Он вдруг поднялся, отбросил стул, на котором сидел. Стул с грохотом ударился о стеллаж. — Все, значит, как всегда, при деле. Все, значит, трудятся!
Катя никогда еще не видела отца в таком гневе. У Кати задрожали ресницы, к горлу подступили слезы. Она совсем сжалась, забилась в угол кресла.
— Собирайся!
— Я? — испуганно прошептала Катя.
— Ну да, ты! Живо!
— А куда, папа?
— Сперва на аэродром. Поглядим испытание нового самолета, а потом гулять.
— Гулять?
— Да. Будем гулять. Куда хочешь, туда и поедем — в лес, к речке, к черту! — Отец швырнул на стол красный карандаш. Карандаш на столе не удержался, свалился на пол и сломал красный язык.
Катя, бледная и растерянная, сидела в кресле. Отец улыбнулся, подошел к ней и нежно ущипнул за щеку:
— Ну, что же ты?
Тогда Катя, все еще сквозь слезы, тоже улыбнулась:
— Вдвоем поедем, папа?
— Вдвоем.
— И без никого больше?
— И без никого больше. Ну, беги переоденься.
Катя, радостная, спрыгнула с кресла.
— Папочка, а можно, я надену новое синее платье?
— Можно и даже необходимо.
— Ой! Папа! А как же Эмма Францевна? Она сегодня придет.
— Это еще кто такая?
— Учительница, немка.
Отец резко махнул рукой:
— Одевайся.
Катя кинулась к себе в комнату. Из комнаты крикнула:
— И воротничок новый можно?
— Тоже можно и тоже необходимо!
Катя начала поспешно рыться в своем хозяйстве. Все еще боялась, как бы отец не передумал, не уехал без нее.
Когда от соседки вернулась Устя, она застала Катю и Никодима Родионовича среди раскиданных Катиных вещей — туфель, платьев, носков, кофточек.
— Светы-праведники! Что творится? — всплеснула руками Устя. — И что это вы здесь потеряли, Никодим Родионович?
— Мое синее платье ищем и воротничок, — сказала Катя. — Кружевной с лентами.
— Платье? Воротничок? — удивилась Устя. — А на что?
— Я еду с папой. Гулять еду!
Устя в шкафу, в спальне Ирины Петровны, нашла синее платье и кружевной воротничок с лентами.
Никодим Родионович сам помог Кате одеться: застегнуть на платье пуговицы, завязать у воротничка ленты, просунуть в петельки пояс.