Младший брат
Шрифт:
Сначала мама слушала с испуганным видом, но мало-помалу стала приходить в ярость. Под конец она совершенно потеряла дар речи и сидела с ошеломленно раскрытым ртом, внимая моим откровениям о допросах, о том, как со связанными руками я писал себе в штаны, о мешке на голове, о Дарреле. В завершение я показал ей записку Зеба.
— Ради чего?!
В этом вопросе для меня сосредоточились все обвинения, выдвинутые мною в свой адрес бессонными ночами; каждое малодушно упущенное мгновение истины, которую я мог поведать миру; и цели моей нынешней борьбы, и причины появления на свет икснета.
Я
— Мне пригрозили тюрьмой, если проговорюсь. Обещали упечь навсегда. Я… мне было страшно.
Мама долго молчала, потом спросила:
— Отец Даррела знает?
Меня будто обухом по голове ударило. Отец Даррела! Он, наверное, давно решил, что его сына нет в живых.
А разве это не одно и то же? Неужели ДНБ отпустит Даррела на свободу после трех месяцев незаконного заключения?
Но Зеб же выбрался оттуда. Может, и Даррелу удастся. А мы в паре с икснетом пособим ему.
— Отцу Даррела ничего не известно, — признался я.
Теперь плакала мама. Ей, как истинной британке, это давалось с гораздо большим трудом. Она издавала тихие, икающие звуки, и слышать их было мучительно.
— Ты должен рассказать ему, — с трудом произнесла мама. — Должен!
— Я расскажу.
— Но сначала пусть твой отец обо всем узнает.
Рабочий день папы больше не заканчивался в один и тот же час. После консультаций — у его клиентов в Силиконовой долине заметно прибавилось заказов, поскольку дээнбистам требовалось перерабатывать все больше электронной информации со всего полуострова — ему приходилось преодолевать неблизкий путь до Беркли, так что домой он мог вернуться в любое время между шестью вечера и полуночью.
Но сегодня мама позвонила ему и велела отправляться домой немедленно. Видимо, папа пытался возражать, поэтому она повторила твердым голосом: немедленно!
Когда он приехал, мы все расположились в гостиной вокруг кофейного столика, в центре которого лежала записка Зеба.
Рассказывать во второй раз оказалось много легче, наверное, потому, что тайна перестала быть тайной. Я ничего не приукрасил, ничего не скрыл, а просто облегчил душу.
Хорошо знакомое выражение «облегчить душу» до сегодняшнего дня не имело для меня никакого значения. Только теперь мне стало понятно, как тяжело носить в себе бремя невысказанного, как терзала мою душу тайна, как отравляла сознание страхом и стыдом, заставляя меня быть таким, каким я заслуживал презрение Энджи.
Папа слушал молча, с каменным лицом, напряженно выпрямившись, будто шест проглотил. Я протянул ему записку Зеба, он прочитал ее дважды и медленно вернул на столик.
После этого встал, покачал головой и направился к двери.
— Ты куда? — с тревогой спросила мама.
— Прогуляюсь, — с запинкой ответил папа надломленным голосом.
Мы с мамой смущенно переглянулись и остались ждать его возвращения. Я попытался вообразить, что сейчас творится в отцовской голове. После взрывов он стал другим человеком, и, по словам мамы, перемена произошла в те дни, когда оба прощались со мной, думая, что я погиб.
До такой степени безумия, что послушной маленькой овечкой становился в стадо и выполнял любые указания ДНБ, позволял погонять, контролировать себя.
Но теперь он знал, что дээнбисты бросили меня за решетку, что в «Гуантанамо» они держат в заложниках других детей города Сан-Франциско. Теперь для меня все стало на свои места. Ну конечно, ведь и меня с мешком на голове тоже отвезли на Остров Сокровищ! Куда еще можно доплыть от Сан-Франциско на катере за десять минут?
Вернулся папа. В таком взбыченном состоянии я его еще никогда не видел.
— Ты должен был сразу рассказать мне! — зарычал он с порога.
Мама поспешно шагнула между нами.
— Не надо перекладывать вину на Маркуса, — сказала она. — Виноваты те, кто похищает и запугивает людей.
Папа мотнул головой и даже притопнул с досады.
— Я не перекладываю вину на Маркуса. И прекрасно понимаю, кто виноват. Я виноват! Я и проклятый ДНБ. Так, обувайтесь и одевайтесь, мы уходим!
— Куда?
— К отцу Даррела. А после навестим Барбару Стрэтфорд.
Это имя показалось мне знакомым, но я не помнил, где его слышал. Может, одна из давнишних родительских приятельниц, просто имя вылетело из памяти?
Мы ехали к дому Даррела. Я всегда чувствовал себя неловко в обществе его отца, бывшего военно-морского радиста, который и у себя в семье установил порядки, как на боевом корабле. Даррел с малолетства знал азбуку Морзе, чему я всегда завидовал. Именно поэтому послание Зеба не вызывало у меня сомнений. Однако, помимо азбуки Морзе и других клёвых примочек в том же духе, отец Даррела установил в доме железную армейскую дисциплину, такую же бессмысленную, как казарменные «отбивы» для одеял заправленных солдатских коек или обязательное бритье два раза в день. Тут уж Даррелу не позавидуешь.
Когда его матери обрыдло жить в казарме, она уехала к своим родителям в Миннесоту. Даррелу к тому времени исполнилось десять лет. С тех пор он навещал мать в летние и рождественские каникулы.
Я сидел на заднем сиденье папиной машины и смотрел ему в затылок. Мне было видно, как напряжены мышцы у него на шее и играют желваки, когда он яростно стискивал зубы.
Мамина ладонь лежала у папы на руке, а вот меня успокоить и ободрить было некому. Если б я мог позвонить Энджи! Или Джолу. Или Ванессе. Наверное, я так и сделаю — пусть только закончится этот тяжелый день.
— Представляю, как он сходит с ума от мыслей о сыне, — сказал папа, вращая руль на головокружительном серпантине дороги, взбирающейся по склону горы Твин-Пикс к небольшому двухэтажному дому отца Даррела. Свет фар упирался в обычный для ночного Сан-Франциско туман, окутывавший раздвоенную горную вершину. Каждый раз на очередном вираже за окошком внизу передо мной открывались чаши долин, наполненные мерцающими и дрожащими сквозь дымку россыпями огоньков большого города.
— Этот дом?
— Да, — подтвердил я, — этот. — Я безошибочно узнал дом, в котором за долгие годы бывал многократно, хотя с последнего раза минуло несколько месяцев.