Младший сын
Шрифт:
Сквозь высокие окна узкими мечами света пробивалось солнце, и там, куда достигали его лучи, меркнули огоньки свечей и ярче горели серебро и золото одежд. Андрей стоял внешне спокойный, только крутые завитки усов по углам рта шевелились, как всегда, когда подступало бешенство. Михаил, бледнея, изредка подымал недобро вспыхивающий взор; он был самым младшим из князей по годам и самым сильным по княжеству. Федор Черный, кривясь морщинистым лицом и весь подаваясь вперед, вглядывался в лица противников. Константин Ростовский смотрел отрешенно и стоял прямой, блюдя, паче прочих, княжеское достоинство свое. Данил, выставив толстый
После молитвы первым заговорил Андрей. Втайне он надеялся, что тут, в соборе, и перед лицом ордынского посла ему, великому князю, побоятся перечить. Но он ошибся. Хрипло и трубно, нарушая и чин, и ряд, и все на свете, из толпы переяславских бояр возгласил Терентий Мишинич:
– Мы без господина своего отчину его княжескую предати никому не мочны! А сёл Окинфу на нашей земле нетути, отъехал есть господина своего.
– Отчину свою князь Иван поручил мне! – звонко и страшно прогремел голос Михайлы Тверского. Двое-трое стариков переглянулись: ну и глас, такой и на рати слышен!
– Пущай Иван воротитце из Орды! – подтвердил, кивая, Данил Московский, отводя рукой вылезшего без пути боярина.
– И князю Константину села Ивановы не надобе.
– Ростов – старейший град Суздальской земли! – вскипел Константин Ростовский. – При дедах-прадедах села те были ростовских князей! Еще преже Великого Всеволода!
– В той поры и град Володимер был пригород Ростову! – ответил Данил, смерив князя Константина сердитым взглядом с головы до ног.
– И ты, Федор Ростиславич, – продолжал он, намеренно назвав ярославского князя по отечеству. – Не тебе держать отень град наш, Переяславль, и не путем всел ты тамо, и не путем правил!
Одобрительный гул покрыл его последние слова.
– То была моя воля! – срываясь, заорал Андрей. – Я старший в роде, и град отцов мне надлежит… – У него прыгали усы и лицо пошло пятнами. Данил перебил брата, возвысив голос, и, тоже срываясь и наливаясь кровью, возопил в ответ:
– Воля, а не право! А мы здесь сошлись говорить о правах! Это и мой дом, и я бы не поднял руки сжечь терем отца нашего, к лику святых причтенного князя Александра! Господь узрит наши дела и рассудит ны в сем свети и в оном!
Он оглянулся, задохнувшись, вздел руки и сказал с проблеснувшей нежданной слезой:
– Зришь ли, Господи! В соборе сем слышали мы слово епископа Серапиона! Что ж мы раздираем отчину свою? Каждый да держит без спора свой удел! А Иван – в отца место, и ты, Андрей, устыдись!
Михаил Тверской поднял руку, пытаясь урядить тишину, и громко воззвал:
– Братья! Я молодший средь вас, но и мой отец сидел на столе великокняжеском, и мне подобает место в совете сём. Достоит нам урядить о ратях, по слову посла царева, а о землях, о язвах наших говорить здесь, перед ханом безлепо. Да не вопросят нас: можем ли в которах и спорах наших володеть Русью?
Многие оглянулись тут на Олексу Неврюя, что, сузив глаза, смотрел, не то одобряя, не то запоминая,
– Я зять царев!
И стихшее было собрание князей и вельмож взорвалось.
– Двоеженец и сыноубийца! – выкрикнули из толпы. Восстал вопль и створилось неподобное. Бояре лезли друг на друга:
– Предатель, раб, покинувший князя своего! – кричал Феофан Окинфу Великому.
– Убийца! – гремел Окинф в ответ, наступая на Феофана. – Не тебя ли Митрий князь послал зарезать Семена на Кострому?! Кровь его еще взыщется на главе твоей!
Кто-то кого-то уже хватал за отвороты ферязи, трещало дорогое сукно. На Федора Ярославского наступали с трех сторон. Андрей орал, срывая голос, и его уже не слышали. Вдруг лязгнула сталь, и жутким просверком смерти обнажился чей-то клинок. И разом руки схватились за рукояти, и уже на взмахе затрепетало множицею жаждующее крови оружие, и уже, отбитая мощным ударом Михайлы Тверского, чья-то кривая сабля взвилась, прочертив молнийный след под сводом собора, и со звоном покатилась по плитам… И в этот миг епископ Симеон, со вздетым крестом в руке, ринулся с амвона в толпу, прямь под клинки, и за ним, мгновение лишь умедля, сарский владыка Измаил, с разверстыми дланями старческих трепепущих рук, с криком:
– Братья, не оскверните храма! Здесь, пред лицом Бориса и Глеба, князей убиенных!
Измаил сухими руками указывал, простирая их, на икону древнего киевского письма.
– Достоит святительское наставление в делах мирских, аще не имут мира сами у ся! – строго говорил меж тем Симеон, подымая и оборачивая ко всем поочередно крест. – Именем того, кто погиб за ны при Понтийстем Пилате, велю: да снидете в мир и любовь!
Помедлив, с тупым коротким лязгом, клинки начали падать обратно в ножны.
Данил вдруг рукавом отер мокрое чело и крупно перекрестился. Глядя на него, начали креститься и другие. И долго, и медленно гас, остывая, протянувшийся наискось, пронзивши воздух собора, длинный, словно натянутый харалуг или светящийся след стрелы, взгляд. Это Андрей с Михайлой Тверским молча смотрели в глаза друг другу, но наконец и они враз опустили очи.
Так ни о чем и не столковались князья на соборе. Каждый остался при своем. Данил пытался поправить дело, поговорив с братом Андреем в особину, но тот лишь язвительно отмолвил:
– Преже мне Дмитрий проповеди читал, а теперь ты? Я как-никак старше тебя и знаю сам, что мне творить!
Данил молча сжевал обиду.
Разъезжаясь, князья береглись друг друга. Дружины от Владимира ехали в бронях, на ночлегах, пока не добрались до своих княжеств, выставляли сторожу. Не только то помнилось из киевской великой старины, как были увенчаны святостью князья-страстотерпцы, Борис и Глеб, но и то, как после братнего съезда в Долобске, созванного самим Владимиром Мономахом, князья, схватив, ослепили брата своего, Василька Теребовльского. И то было, не сотрешь! И был рязанский князь-братоубийца, Глеб, что зарезал братью свою во своем шатре во время пира… Кровь, дедами пролитая, да не пади на главы правнуков наших!