Млечный путь (сборник)
Шрифт:
Книга, которую вы держите в руках, — юбилейная. Она включает в себя новый роман автора «Млечный Путь», а также повести и рассказы «Клара», «Снайпер», «72 часа», «Шкет» и «Плюшевый заяц». Тема для писателя не нова — гулаговские застенки и фронт Великой Отечественной. Но озаренные большим талантом, все эти произведения вновь затронут самые потаенные глубины читательских душ, не оставят равнодушными и подарят радость общения с подлинно художественной литературой.
Доброго Вам здоровья, Александр Викторович, мужественный, скромный, красивый человек, талантливый русский
Евгений ГУСЕВ,
член Союза писателей России
ПОПУТЧИК
После Абакана пассажиров в поезде почти не осталось. Проводницы трех вагонов собрались вместе в соседнем с моим купе, визжали, ахали, разглядывая московские покупки, и об оставшихся пассажирах не вспоминали.
Мне хотелось чаю, но не хотелось нарушать их междусобойчик. Не далее, как вчера, одна из них сказала: «Проводницы — тоже люди».
— К вам можно?
Я с трудом оторвался от начатого еще в Москве очерка и в проеме двери увидел пожилого широкоплечего мужчину с лицом, словно вырубленным из камня — неподвижным и темным.
— Так можно или нет? — повторил он.
— Да-да, конечно, — заторопился я и отодвинулся от окна, уступая ему место.
Он снял кожаный реглан, раскурил трубку и только тогда сел за стол. При этом он скользнул взглядом по моей «Олимпии».
— Писатель?
— Журналист. «Знамя». Внештатник. Вот, закончил очерк. Почитать не хотите? О войне, между прочим. Вы, мне кажется, воевали?
— Не довелось, — неожиданно его глаза стали злыми, он как бы увидел во мне своего давнего обидчика. — Да, не довелось. Вор я. Уж извините, честно… После зоны прошло двадцать лет, а люди не доверяют. В общем-то, правильно. Я и сам свою прошлую жизнь забыть не могу. Каинова печать.
Он раскрыл портфель, достал оттуда папку с застежками и вдруг протянул ее мне.
— Вот, накарябал кое-что. Восемь лет корпел. В Москву возил, думал, кому-нибудь приглянется, ан, нет, не пригодилось.
По тому, как он вынимал папку, то снова убирал ее, я понял, что он колебался, отдавать ее мне или нет.
— А кому в Москве показывали?
— Двоим. Фамилии забыл. У одного, помню, камин мраморный.
— Поговорили?
— Да. Я в тот камин рукопись свою пытался засунуть. Женщины сказали, дымно будет, лучше где-нибудь на улице…
Я поднял глаза. Передо мной
И я сказал:
— Послушайте, а вы не могли бы эту вашу рукопись доверить мне? Я много материалов читал на эту тему, кое с кем из бывших лагерников сотрудничал… И вообще меня интересует эта тема. Я дам вам адреса тех, кому помогал. Верьте мне!
— Я вам верю, — он бросил папку на столик. — Читайте, делайте с ней что хотите, мне уже все равно, я устал. На Москву была последняя надежда, но вот видите… Кстати, можете не возвращать, у меня копия есть.
Он вскоре уснул, а я еще долго читал его рукопись. Потом и сам заснул, а когда проснулся, моего попутчика в купе уже не было. Проводница сказала, что он сошел на предыдущей станции.
Было это лет двадцать назад.
МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ
Роман
Пролог
Вероятно, я пришел в себя около полуночи. За окном стояла кромешная тьма, а за стеной у соседей непривычная тишина. Настольная лампа поверх зеленого абажура была накрыта красной косынкой. От этого в комнате было душно, от жаркого полумрака. Чем дальше от лампы, тем он больше густел, уплотнялся, приобретал различные оттенки, даже запах. Темнота за печкой, например, пахла камфорой, ближе к двери — валерианкой, под столом — фиалками и плесенью. Временами он приобретал материальность, становился почти осязаемым… Едва различимые в полутьме, громоздились друг на друга бесформенные глыбы красновато-зеленого, фиолетового, иногда серого или коричневого цвета. Глыбы не стояли на месте, они медленно передвигались снизу вверх и в стороны и при этом деформировались, как дождевые тучи при сильном ветре.
Иногда они подходили близко к кровати, и тогда я начинал задыхаться…
И тогда появлялась Женщина. Сначала я слышал ее запах, потом замечал, что окружающий мрак рассеивается, в комнате становится светлее, предметы приобретают реальные очертания. Женщина клала мне на грудь свою прохладную руку и говорила на непонятном языке, потом исчезала. После этого, словно за кадрами кино, начинали звучать людские голоса. Чаще всего три; мужской приятный баритон, самодовольный и властный, и два женских — раздраженный, резкий и пугливый, чуть слышный.
— Лучше ли ему, доктор? — спрашивал пугливый.
— А это вы у него спросите, когда очнется, — отвечал властный.
— Уж скоро сутки, как в забытьи…
— Ничего, сердце хорошее, выдюжит.
— Раньше надо было думать да лучше присматривать за муженьком! — ввязывается в разговор раздраженный голос. — А то натворят бог знает что, а нам мучайся с ними ночами!
— В больницу бы его… — робко просит пугливый.
— Нетранспортабелен! — гремит баритон.
— Но вы же сказали, что рана не слишком опасна…