Млечный путь
Шрифт:
— Это, что ли, меня касается, как ты говорил? — удивился Мансур. Все, что рассказывал Орлов, он не однажды читал в газетах, потому особого интереса для него не представляло. Это была другая жизнь, далекая и незнакомая, не касающаяся его собственных забот. Грешным делом, он даже подумал, что рассказывает-то Орлов о своей поездке, наверное, из честолюбия, чтобы прихвастнуть немного: вот, мол, какие диковинные страны повидал.
— И до твоих дел дойдем, а рассказываю пока для сравнения: как у них и как у нас... — Трубка издала хрипло-свистящий звук. Орлов покачал головой: — Скоро пять лет уже, как бросил, а все никак не отвыкну, курить охота, невтерпеж... Да, повидали города ихние, станции разные. В мягком, с удобными креслами, вагоне
— Вот, значит, как... — в жар бросило Мансура от слов Орлова.
— В программе было посещение Дахау, после этого в небольшом поселке остановились на обед и отдых. А мне до еды ли? Стал приставать к хозяевам, что, мол, очень хочется увидеть, как живут крестьяне. «Гут, гут!» — согласился главный и стал шушукаться с одним из местных профсоюзных деятелей. Словом, разрешили мне побывать в нескольких хуторах. И что же ты думаешь?
— Неужели?.. — встрепенулся Мансур.
— Да ты погоди волноваться-то. Сказано же, язык до Киева доведет, нашел я тот хутор. Переводчик попался толковый, да и Марту еще, оказывается, помнят в тех местах. Ее-то, проклятой, на хуторе уже не было. Говорят, умерла года два тому назад. Хозяйничает там наследник, какой-то дальний родственник, то ли племянник, то ли шурин. «Да, — говорит, — слыхал, что в войну какая-то батрачка тут жила из России. Я тогда маленький был, да и жили мы далеко, но помню по рассказам, что тетя Марта очень любила эту батрачку, относилась к ней как к родной. После войны она уехала домой...»
«Нет, — говорю, — господин, ошибаешься. Она не выдержала издевательств и сбежала от твоей тети». А тот, плотный такой, упитанный немец лет сорока, размахивает руками: «Найн, найн! Как она могла бежать, если жила здесь как в гостях?!» Ну, и пришлось выложить ему кое-что из того, что помнил по твоим рассказам. Весь перекорежился, покраснел хозяин, но промолчал. Переводчику особенно не понравился мой рассказ. Говорит: «Знал бы, зачем ты искал этот хутор, ни за что бы не стал помогать». — «Ничего, — отвечаю, — без тебя нашел бы». — «Тридцать лет уже, — говорит, — как война кончилась. Стоит ли копаться в прошлом?» Дескать, кто старое помянет, тому глаз вон. Видал, какие! Потом, когда в группу вернулись, переводчик, конечно, передал все своему руководителю, и тот как-то сразу чертом стал смотреть на нас. Узнав, в чем дело, наш старший тоже набросился на меня. «Безобразие! — шипит. — Кто тебя просил в политику лезть? Гляди у меня...» Я, известное дело, смолчал. Были бы дома, показал бы ему политику...
Мансур, незаметно потирая саднящую грудь, спросил, будто очень ему нужно узнать побольше о делах того хуторянина, а в действительности хотел скрыть охватившее его волнение:
— А как хозяйство у немца? Справно ли?
В горле стоял ком. Земля покачнулась, поплыла, и вдруг он увидел австрийский фольварк, озаренный весенним солнцем розовый дворец, медленно спускающуюся по беломраморной лестнице, грустно улыбающуюся Нуранию. Вспомнились первые ее слова, жесты, выбившиеся из-под пилотки седые пряди волос. Но видение тут же исчезло, из груди Мансура вырвался тяжкий стон.
— Прости, Мансур! — Орлов подсел к нему поближе, положил руку ему на плечо. — Знал же, ни к чему все это ворошить, но слово за слово... Не выдержал.
— Ничего, ничего, прорвемся! — улыбнулся Мансур, с трудом приходя в себя. — Рассказывай, Геннадий Петрович.
— Нет, ты бы послушал их! Не надо, дескать, в прошлом копаться и войну пора забыть. Будто не они на нас напали, а мы на них. Будто не они творили на нашей земле бесчинства. Звери! Кто убил твоего брата и мужа твоей сестры? Где мои братья, где отец с матерью Насти? Ведь в каждой семье такое!.. В обратную дорогу, в вагоне, тот немец, руководитель ихний, подсел ко мне и решил, кажется, снять напряжение. А то вроде бы неудобно, все молчат, куксятся. «Ты, камрад, не сердись, —
— Ну, а как у людей настроение? Воевать не собираются?
— Думаю, простому народу война не нужна. Видели в городах демонстрации. Инвалиды прошлой войны, старики требуют пенсии и жилья, молодежь — работы. Конечно, все они — за мир. А что замышляют правители и недобитые фашисты — трудно сказать.
— Думаешь, снова за оружие могут взяться?
Орлов помолчал, словно прислушиваясь к шуму приближающегося леса, настороженно посмотрел по сторонам, видно вспоминая свои партизанские годы.
— Нет, к нам уже не сунутся, — ответил задумчиво, продолжая беседу. — Тут другое плохо, Мансур, огромные средства на вооружение идут. Нам-то ведь тоже нельзя сидеть сложа руки. Хватит сорок первого года. Но это уже не нашего с тобой ума дело.
— И нашего тоже! — возразил Мансур.
— Вот сына твоего что-то не спросили — отправили туда... А надо ли нашим влезать в чужую жизнь чужой страны?
— Ему бы лишь с авиацией не распрощаться. А у меня, честно сказать, душа не на месте.
— Понять можно...
Оба они уже слышали и о свинцовых гробах, в которых возвращаются останки погибших, и о раненых, но говорить об этом вслух было не принято. Газеты и радио тоже молчали, никто не знал, много ли наших войск там, в Афганистане. Только изредка проскальзывали в печати непонятные слова — «ограниченный контингент».
В таких тревожных раздумьях и кончалась встреча двух друзей. Уже совсем рассвело, и скоро, как условились с вечера, за Орловым прилетит вертолет. А из аула до станции гостя будет провожать Хайдар. Об этом тоже договорились накануне.
Каждый, конечно, догадывался, что встретиться вновь им вряд ли удастся. Мансур привязан к своей службе, Геннадий Петрович — к семье, да и годы уже не те.
Размышляя об этих неумолимых обстоятельствах, Мансур не промолвил ни слова и за утренним чаем, и по пути к вертолету, к которому они шли с Орловым в обнимку. Тот тоже все кряхтел и покашливал, глядя в сторону.
Настал миг прощания.
— Ну вот, довелось и тебя повидать, и родину твою. Даже не верится... — торопливо заговорил Орлов, тихонько вытирая глаза. — Жаль, Настасья Андреевна моя не собралась. Разве выдержит она такую дорогу... А хотела, очень хотела... Теперь твой черед, жду, Мансур.
— Прощай, Геннадий Петрович. Порадовал ты меня, век не забуду...
Весь день, накинув на себя брезентовый плащ с капюшоном, Мансур слонялся возле дома, не находя ни сил, ни желания приниматься за работу. Сеялся мелкий дождь. Было тоскливо на душе, на ум приходили все какие-то грустные события из тумана ушедшей жизни. То младший брат Талгат из бесконечно далеких довоенных лет пробегал перед мысленным взором, спеша куда-то по своим мальчишечьим делам, то постаревшие, печально склонившиеся над колыбелью Анвара мать с отцом глядели на него, еле сдерживая рыдания. Почему-то вдруг вспомнилась Марзия. Ее, стареющую в одиночестве, тоже было жаль. И, оттеснив других, появлялась Нурания. Она махала слабой, почти прозрачной рукой, губы шевелились, что-то шептали, и снова ее окутывала дымка. Неужели близок конец?..