Мне 40 лет
Шрифт:
Поселились в бараки плохо натопленные, и в баню свели в такую, что в ней больше испачкаешься, чем вымоешься. Но тут уж без всякого ропота, такая солдатская доля. Коек для спанья не было, а только общие нары. Выдали обмундирование и постельные принадлежности: шинель новую, брюки чёрного сукна, сапоги козьи две пары, верхнюю рубаху штапельного полотна с погонами, фуражку-бескозырку, папаху баранью, башлык суконный жёлтый, матрас набитый соломой, одеяло шерстяное, наволочек три штуки, простынь двуспальных три штуки, полотенцев три штуки, платков носовых три штуки и белья тельного три пары. Те, которые из бедноты, обрадовались, они ведь и дома так не одевались да на таких белых простынях не спали. Столовая была рядом, харчи хорошие, по три фунта хлеба, по фунту мяса, по полфунта крупы, масла, сахара, овощей
Начали мы заниматься словесностью и строем. Словесность — это изучение уставов начальствующих лиц всех рангов, включая царя, царицу и наследников. По грамоте я был выше всех, это мне давалось легко. А вот строем ходить тяжело, непривычно; бывало, кто собьётся с ноги, а старший, стервец, вместо того, чтобы поправить подсчётом, возьмет да и начнет гонять бегом до упаду. А по утрам осмотр, кто как оделся, как сапоги почистил да портянки постирал да ногти подстриг, да такой медленный осмотр, что иногда и позавтракать не успевали. Потом нас стали песням солдатским учить, сделали меня запевалой, сначала я гордился, а потом понял, что ничего в этом завидного, петь-то я привык по настроению, а тут хочешь не хочешь — запевай.
В конце января месяца получил я письмо из дому, что у меня родился сын Иван, что справили хорошие крестины. А Наташа писала, что скучает сильно. А уж я как скучал!
Через полтора месяца взводный командир отправил лучших новобранцев в учебную команду, обучаться на унтер-офицеров. И пошёл я на девять месяцев мучиться.
Вставали мы в 6 утра, и до 7 утра шёл осмотр, заметят какое маленькое нарушение, бегом заставляют бегать или ходить на полусогнутых ногах. Просто издевательство. Чаю попить не успеешь, и сразу строевое занятие, гимнастика и ружейные приемы. С 11 до часу обед и отдых, с часу до вечера классные занятия, в 6 часов ужин, потом учение устава и Закона божьего. Иногда грамматика и арифметика. В 9 проверка и читка указов по полку, а после муштра отстающих, да только отстающими считали всех и редко кого отпускали. Хорошо если в 12 упадёшь спать. Словом, настоящее мученье.
Постепенно свыкся я с адской жизнью и новыми людьми. В сентябре меня произвели в унтер-офицеры, нашили лычки. Сдал испытательные экзамены на все пять, и мне командир батальона предложил с результатами экзаменов пойти в юнкерское училище, куда по закону я должен был быть принят. Но мне опротивела служба, в которой я понял, что человек есть самый подлый и хищный зверь, и дал себе слово не быть таким.
Принял я командование взводом. Первое время было как-то совестно, что люди подходят, берут под козырёк и что-то спрашивают, а потом привык. Обижать людей не обижал, старикам запрещал над молодыми издеваться, и скоро со всеми сдружился. А тут уволился в запас каптенармус, и потому как я был самым грамотным унтер-офицером, сделали меня каптенармусом.
И вот, наконец, сдал я все дела, довёз на ротной лошади пожитки и стал ждать парохода.
Приехал в Рязань утром, пошел в баню, вымылся. Потом в хороший магазин, купил себе пальто зимнее, костюм, сапоги лаковые и шапку дорогую. Денег много, я ж ничего не пропивал, пока служил. Иду я по Почтовой улице в гостиницу, вдруг вижу, моя мама куда-то бежит-торопится. Я перешёл дорогу, остановился перед ней. А она смотрит на меня и не узнаёт. Она-то ждала оборванного солдата, какими братья мои возвращались, а перед ней гражданский хорошо одетый человек, и три года прошло, я ж совсем другой стал.
Наташа моя ещё больше расцвела, а сын Иван сразу меня признал, как получил пакет с конфетами. Пришли родные, и гуляли изрядно.
Работать я пошел на Коломенский завод в строительный цех, но было мне там скучно. Искал я другой жизни. Взял расчет, поехал на заработки в Москву. По случайной протекции взяли меня в бутафорский цех Художественного театра, строил я там всякие вещи для спектаклей, спектакли смотрел. А заработав денег, решил дом новый строить на широкую ногу и всё хозяйство устраивать по-другому. Вернулся домой, обзавёлся лошадью, начал лес возить да сруб делать. Тут призвали меня на фронт, а уж стройка началась без меня.
Назначили меня фельдфебелем маршевой роты. Ехали мы на поезде 5 суток, высадились около Бобруйска, прошли походным
Начали гонять бегом да изводить шагистикой вместо того, чтобы познакомить с фронтовой жизнью. Солдаты мои были молодые забитые парни, ничего, кроме своей деревни, в жизни не видели. Кормили их плохо, к муштре они были непривычные, смотреть на них было жаль, и ясно было, какие из них вояки. Отправили нас к линии фронта, распределили под командование командира полка полковника Потапова, толстого, со свиной рожей и такой же душой. Он начал всех оскорблять, над всеми издеваться, обращаться не по уставу, а солдаты мои были не виноваты, что в жизни до этого учились работать по хозяйству, а не маршировать на плацу.
Жили мы в чужих домах, стесняли хозяев, и столько безобразий было со стороны солдат и офицеров по отношению к девушкам и молодым женщинам, что просто стыд. А я всегда думал, что если б к моей Наташе отквартировали такого. И всегда ругал своих солдат, замеченных в таком. Наташа писала нежные письма, хоть и трудно ей жилось без меня, Ивану уж было 6 лет, Евдокии, дочке нашей, 2 года, и готовилась моя супруга родить дочь Александру.
Полк был уже на первом фланге частей, участвующих в брусиловском прорыве. Я не верю в чудеса, но однажды стояли мы в резерве в небольшом лесочке. Мой денщик Козлов, а жили мы с ним душа в душу, должен был разбудить меня в 11 и принести обед. Но он замешкался и разбудил позже. Я рассердился, что придется обедать неумытому, а он говорит, мол, скорей ешьте, всё остынет. Съел я обед, хочу умыться, а он мне, мол, скорей пейте чай, остынет. Выпил я чаю, вышли мы из блиндажа, пошли к умывальнику. Я говорю, мол, что мы, Козлов, как нерусские, сначала обедаем, потом умываемся. Тут страшный грохот, оборачиваемся, а на месте блиндажа чёрная воронка в земле, и вокруг несколько убитых наших солдат.
А второй случай был, шли мы по вершине горного хребта. Я никогда не падал при горном хождении, потому что всегда имел палку, и вдруг я падаю да качусь вниз, и тут же на месте, с которого я упал, дважды разрывается снаряд из трехдюймовки. И главное, я шёл впереди, а ребята все сзади, значит, он для меня предназначался.
Еще был случай. Мы шли в наступление по приказу батальонного командира полковника Чернявского, пошлого дурака. Если бы не война, то он так бы и кончил жизнь капитаном, а на передовой их быстро повышали, считая от времени прибытия. Дал он команду в наступление идти, и сам скрылся, так часто бывало. Подошли мы к проволочным заграждениям, а противник открыл по нам пулемётный огонь. Люди ринулись назад по хребту вниз слева, забыв, что там ждут ещё два пулемета. Я начал кричать, чтоб уходили по хребту справа, но в панике солдаты не слушали меня, не понимали, где лево, где право, их косило пулеметом. Собрал я остатки своей роты, спустил их и приказал рыть окопы. Тут появился полковник Чернявский, который всё время до этого сидел в укрытии, и стал требовать, чтоб я роту выровнял и переместил на левый спуск. Я отказался, нарушив устав. Он требовал категорически, но я стоял на своём. Тут ему донесли, что почти все спускавшиеся слева убиты. Тогда он стал себя винить, что плохо расположил роты, и велел оставшимся в живых переходить на позицию, на которой стояла моя рота. И солдаты начали кричать ему в глаза, мол, зачем таких дураков ставят командовать боевыми операциями. А он стоял весь красный как свекла и молчал.
А я почему-то был уверен, что меня не поразит ни одна пуля, потому что я за всю войну не выстрелил в человека сам. Не мог я этого делать, хоть и положено было.
На фронте всё ухудшалось, мы ходили в наступление, но всё время безрезультатно. Людей теряли, но не заняли ни метра земли противника за всю зиму. Всю зиму 1915 и 1916 года провели на горах в шалашах, даже землянки не строили, а только перебегали с одного места на другое. Довольствие солдат становилось хуже и хуже, а офицерам, наоборот, делали всё время надбавки. За эти две зимы получил я георгиевские кресты 4, 3 и 2 степеней за то, что ставил свою дурную голову под пули.