Мне скучно без Довлатова

Рейн Евгений Борисович

Анна Андреевна прочитала стихи. «Благодарю вас, я положу их в свою папку». Теперь хорошо известно, что это за папка. Ахматова получила за долгую свою жизнь, быть может, сто или больше посвященных ей стихотворений. Часть их она сложила в папку, которую назвала «В ста зеркалах». Теперь эта папка хранится в Публичной библиотеке в Ленинграде. Там есть стихи Гумилева, Блока, Клюева; Мандельштама, Недоброво, Пастернака, Кузмина, Хлебникова, т. е. классиков. Там есть стихи известных поэтов — Асеева, Спасского, есть стихи моих старых друзей Бродского, Наймана, Бобышева.

Но много там стихов, авторы которых мне неизвестны. Быть может, некоторые из них не были поэтами вообще, даже в том профессиональном смысле, когда поэтами называют людей, постоянно пишущих стихи только для себя, для домашнего употребления. Возможно, они написали только для Ахматовой свои стихи, чтобы выразить свое восхищение, ритмически организовать слова и мысли. Я внимательно просматривал эту папку и, помнится, даже сосчитал вложенные в нее стихотворения — их там что-то около 85. Было очень интересно читать все это подряд. Как всегда, замысел Ахматовой оказался гораздо более значительным и глубоким, чем можно бы предположить с первого

взгляда. Именно такое отражение «В зеркалах» делает это собрание стихов какой-то особенной повестью со смыслом, который предстоит еще понять. И стоило бы издать все это, — скажем в виде приложения к ахматовским томам «Литературного наследства», как, впрочем, и предполагал И. С. Зильберштейн. Ведь однажды Э. Голлербах уже издал такую антологию. Было это в середине 20-х годов, тем более интересно понять сейчас, что сложила в этот зеркальный ящик сама Ахматова. Судьба рассудила так, что мое стихотворение оказалось самым последним, оно было передано ей дней за 10–15 до кончины. Первым в описи Публичной библиотеки значится стихотворение Гумилева «Русалка».

На русалке горит ожерелье И рубины греховно красны.

Я не знаю, когда написаны эти стихи Гумилевым, но опубликованы они в сборнике «Путь конквистадоров». Сборник вышел в свет, судя по цензурному разрешению, 3 октября 1905 г. Таким образом, ахматовское отражение «В ста зеркалах» продолжалось 60 лет.

10 марта 1966 г. хоронили Анну Андреевну на Комаровском кладбище, что находится в десяти минутах ходьбы от ее летнего домика. Гроб доставили самолетом накануне. Я был среди тех, кто встречал этот рейс в Пулковском аэропорту. Впрочем, все эти события можно и сегодня увидеть воочию. Сохранилась документальная кинолента, снятая киногруппой ленинградской хроникальной студии, режиссерами С. Арановичем и С. Шустером, операторами Л. Розентулом и А. Шафраном.

Кстати, они жестоко поплатились за эту съемку, а сам фильм был арестован и на долгие годы сгинул в каких-то таинственных сейфах. Выбрался из них на свет Божий он весной 1987 г. Тогда-то в полном одиночестве я посмотрел его. Идут эти куски документальных съемок около часа. Это именно куски, никак не слаженные, не смонтированные, во всяком случае, мне их показали именно в таком хаотичном виде.

Это был, пожалуй, самый невероятный, напряженный час в моей жизни. Я снова увидел события, миновавшие 21 год тому назад, но в темноте крохотного просмотрового кинозальчика я видел их с расстояния двух десятилетий и под грузом всего того, что в эти десятилетия вместилось. На экране промелькнули десятки, даже сотни знакомых лиц. Все мы в обратной проекции помолодели, похорошели, но я уже знал судьбу каждого на этой киноленте.

Я увидел будущих эмигрантов, с которыми все эти долгие годы и не надеялся встретиться. Увидел людей, которые внезапно уйдут из жизни, и один из них будет похоронен где-то в Техасе, а другой — рядом с Ахматовой в Комарово. Я увидел огромную, непроницаемую, обнажившую головы толпу около собора Николы Морского. Гроб в соборе, отпевание, Льва Николаевича Гумилева около гроба, автобусы, остановившиеся около Фонтанного дома, я снова увидел всех нас вместе: Бродского, Наймана, Бобышева, самого себя рядом с ними.

Увидел, как Борис Ардов держит крест, сбитый на киностудии «Ленфильм» из дерева, предназначенного для декораций фильма Алексея Баталова «Три толстяка». Этот крест и стоял над могилой Ахматовой, пока его не заменили железом и камнем.

Я увидел мартовские, уже оплывшие, затененные в этот поздний час снега Комарова и лыжников, случайно попавшихся по дороге.

Несколько лет спустя я начал сочинять книгу рассказов в стихах. Белым пятистопником я попытался соорудить нечто вроде не то хроники, не то панорамы времени, где самое обыденное сочеталось бы с теми днями и событиями, из которых и складывается человеческая судьба. В этой книге есть особая глава — день похорон Ахматовой.

После похорон на ахматовской даче были поминки, студенты консерватории играли музыку, которую любила Ахматова, пили водку, закусывали, как на всяких поминках.

…мы говорим, уже оживлены… Яснее ясного, что эти сорок восемь часов нам в жизни не перешибить и не подняться выше этих тяжких сугробов на комаровском кладбище. Они и станут горным перевалом, откуда будет самый дальний вид на нашу жизнь, на век, на всю округу…

Сорок восемь часов — это девятое и десятое марта, те дни, когда еще не преданный земле гроб с телом Анны Ахматовой находился в Ленинграде.

1989

ОНА ВОШЛА В КАКОМ-ТО ТЕМНОМ ПЛАТЬЕ

«АРАРАТ»

Год шестьдесят второй. Москва и святки, Мы вместе в ресторане «Арарат», Что на Неглинной был в те времена. Его уже преследовали. Он В Москву приехал, чтобы уберечься. Но уберечься выше наших сил. Какое-то армянское сациви, Чанахи суп, сулгуни сыр, лаваш. На нем табачная простая тройка, Пиджак, жилет да итальянский галстук, Что подарил я из последних сил. А публика вокруг — что говорить? Московские армяне — все в дакроне, В австрийской обуви, а на груди — нейлон. Он говорил: «В шашлычной будет лучше». Но я повел в знакомый «Арарат». Он рыжеват еще, и на лице Нет той печати, что потом возникла, — Печати гениальности.

Еще Оно сквозит еврейской простотою И скромностью такого неофита, Что в этом «Арарате» не бывал. Его преследует подонок Лернер, Мой профсоюзный босс по Техноложке, Своей идеологией, своей коррупцией. И впереди процесс, с которого и начался Подъем. Ну а пока армянское сациви, Сулгуни сыр, чанахи — жирный суп. Он говорит, что главное — масштаб, Размер замысленный произведенья. Потом Ахматова все это подтвердит. Вдвоем за столиком, а третье место пусто, И вот подходит к нам официант, Подводит человека в грубой робе, Подвиньтесь — подвигаемся, А третий садится скромно в самый уголок. И долго, долго пялится в меню. На нем костюм из самой бедной шерсти, Крестьянский свитер, грубые ботинки, И видно, что ему не по себе. «Да, он впервые в этом заведенье», — Решает Бродский, я согласен с ним. На нас он смотрит, как на мильонеров, И просит сыр сулгуни и харчо. И вдруг решительно глядит на нас. «Откуда вы?» — «Да мы из Ленинграда». — «А я из Дилижана — вот дела!» И Бродский вдруг добреет. Долгий взгляд Его протяжных глаз вдвойне добреет. «Ну как там Дилижан? Что Дилижан?» — «А в Дилижане вот совсем неплохо, Москва вот ужас. Потерялся я. Не ем вторые сутки. Еле-еле Нашел тут ресторанчик „Арарат“». — «Пока не принесли вам — вот сациви, сулгуни — вот, ты угощайся, друг! Как звать тебя?» — «Ашот». — «А нас Евгений, Иосиф — мы тут тоже ни при чем» Вокруг кипит армянское веселье, Туда-сюда шампанское летает, Икру разносят в мисочках цветных. И Бродскому не по душе все это: «Я говорил — в шашлычную!» — «Ну что же, В другой-то раз в шашлычную пойдем». И вдруг Ашот резиновую сумку Каким-то беглым жестом открывает И достает бутылку коньяку. «Из Дилижана, вы не осудите!» Не осуждаем мы, и вот как раз Янтарный зной бежит по нашим жилам, И спутник мой преображен уже. И на лице чудесно проступает Все то, что в нем таится: Гениальность и будущее, Череп обтянулся, и заострились скулы, Рот запал, и полысела навзничь голова. Кругом содом армянский. Кто-то слева Нам присылает вермута бутылку. Мы отсылаем «Айгешат» — свою. Но Бродскому не нравится все это, Ему лишь третий лишний по душе. А время у двенадцати, и нам Пора теперь подумать о ночлеге. «У Ардовых, быть может?» — «Может быть!» Коньяк закончен. И Ашот считает Свои рубли, официант подходит, Берет брезгливо, да и мы свой счет Оплачиваем и встаем со стульев. И тут Ашот протягивает руку, Не мне, а Бродскому, и Бродский долго-долго Ее сжимает, и Ашот уходит. Тогда и мы выходим в гардероб. Метель в Москве и огоньки на елках — Все впереди, год шестьдесят второй. И вот пока мы едем на метро, Вдруг Бродский говорит: «Се человек!»

В РЕСТОРАНЕ «КРЫША»

В молодые годы я любил ленинградский ресторан «Крыша», что помещался на чердаке «Европейской» гостиницы. Там было уютно, вкусно, играл приличный джаз, и всегда находился кто-нибудь знакомый. И уже часов с девяти вечера трудно было найти свободное место.

Е. Рейн.

Я тогда занимался документальным кино, писал сценарии, и временами неплохо зарабатывал, что тоже подталкивало меня к ресторану «Крыша». Но в тот вечер я со своим режиссером отмечал премьеру нашего фильма. Его только что выпустили в прокат. И мы решили устроить бешеный кутеж. Мы были в этом ресторане люди свои, и официант у нас был свой, и носил он редкое имя Иннокентий, в просторечии Кеша.

И вот мы назаказывали водок и коньяков и что-то изысканно-рыбное — миног, угрей, раков (кстати, в двух видах: раков натуральных и суп из раковых шеек — вещь невероятного достоинства). А на второе — осетрину на вертеле и стерлядь кольчиком.

Оркестр заиграл эллингтоновский «Караван», Иннокентий подкатил тележку с начальными закусками. Мы выпили по первой и почувствовали, что вечер удается.

Через час, когда дошла очередь до ракового супа, нас потревожил Иннокентий.

— Такое дело, — вполне учтиво сказал он, — тут один очень приличный человек хочет поужинать, а столика нет. Он не задержится, он после концерта, да и вам не без интереса. Можно подсадить?