Многорукий бог далайна (Илл. А. Морозова)
Шрифт:
Не ожидающий подвоха Шооран одну за другой осушил еще две чаши, а потом коварный напиток бросился в голову. Очнулся Шооран на другой день под деревом на самом краю оройхона. Головная боль мучила невыносимо, и лишь кольчуга, напяленная поверх легкого жанча, позволила вспомнить события минувшего дня, а вернее, всего одну картину: как он в своем нелепом наряде мотается по краю оройхона, не осмеливаясь переступить поребрика, и орет, что он новый илбэч и плевать хотел на весь далайн разом.
Мерзкое чувство похмелья и жгучий стыд помогли Шоорану осознать то, что он целый год скрывал от самого себя: не из-за парха и гвааранза не выходил он на мокрое — эти звери выползают на поверхность лишь раз в году, и не Ёроол-Гуй пугал его — в конце концов, стоя на поребрике, можно спастись и от Многорукого.
— Я илбэч… Я новый илбэч…
А вдруг все неправда? Может быть, старик в последнюю минуту передумал, и он остался таким же как был… Или вообще, дар илбэча неподвластен хозяину и переходит к кому попало, не считаясь ни с чьим желанием… Ну с чего он решил, будто стал илбэчем?
Шооран вскочил и, пересиливая страх и дурноту, побежал к далайну. Он увидел мечущиеся холмы волн, шипящую пену, насыпь разбитых тел вдоль побережья. Ну конечно, ведь сейчас мягмар, на далайне буря, и строить нельзя. Обрадованный отсрочкой Шооран поспешил обратно в обжитой алдан-шавар, к привычным делам, подальше от неизвестности.
Отсрочка растянулась на три месяца. Все время находились дела, не дававшие повторить поход к далайну. Каждый вечер Шооран стыдил себя и говорил, что завтра он непременно… но завтра снова занимался чем-нибудь другим. Должно быть, с такими же мыслями старик плел кольчугу или сушил неимоверные запасы наыса, намереваясь затем сходить и привести на свой оройхон семью охотника. Наконец, в один из вечеров Шооран попросту спрятал свою одежду, а у постели положил стариковы буйи и тяжелый жанч, чтобы утром не было никакой отговорки, что мол заработался и не успел.
Очутившись на берегу Шооран поднял руки, обратив их ладонями к стелющимся облакам, и неуверенно начал:
— Далайн, я ненавижу тебя, я не хочу, чтобы ты был…
Бугры влаги беспорядочно бродили по сонной поверхности, ничто не менялось, ни вблизи, ни вдалеке. Далайн спал, ему не было дела до заклинаний беспомощного мальчишки. Со смешанным чувством облегчения и разочарования Шооран опустил руки.
Он не илбэч! Он может спокойно жить здесь, ничто в нем не изменилось. Ему не надо бояться людей, и Ёроол-Гую до него не больше дела чем до любой твари на оройхоне. Страшное проклятие, прозвучавшее прежде сотворения мира, не имеет к нему никакого отношения! Он будет счастлив в жизни, долгой, безмятежной, скучной… Плечи Шоорана затряслись от рыданий, он отвернулся от далайна и, словно сдавшийся Ёроол-Гую Ван, пошел назад, к прозрачным ручьям, туйванам, одиночеству.
Через несколько дней Шооран успокоился и зажил прежней жизнью, хотя временами его одолевали приступы беспричинной хандры. Зато его полностью оставил страх пред далайном, такой странный для человека, выросшего на мокром оройхоне. В случае нужды, Шооран спокойно шел к побережью, опасаясь Ёроол-Гуя и его младшего брата не больше, чем те заслуживали. А когда пришел новый мягмар, то Шооран, натянув поверх жанча кольчугу — давняя встреча с пархом не забылась! — пошел на заготовку кости, чтобы поправить износившийся инструмент. Жертв владыке далайна Шооран приносить не стал — уважения к Ёроол-Гую в нем заметно поубавилось. Зато устроил охоту и неожиданно легко загнал четырех крупных тукк. Прославленное мясо тукки припахивало нойтом, раз попробовав, Шооран не стал его есть. Зато шкуры тщательно обработал и, припомнив давние мамины уроки, сшил себе пару башмаков — высоких, защищающих ногу до середины голени, непроницаемых для нойта и, как мечталось в детстве, с иглами вправленными в носок и пятку. Башмаки получились великоваты, но Шооран не без оснований надеялся подрасти еще, хотя уже сейчас богатырская кольчуга была ему впору, если одевать ее поверх жанча.
Кольчуга и боевые башмаки навели Шоорана на мысль об еще одном доспехе. Где-то в непроходимых землях лежал мертвый уулгуй, вернее, то, что осталось от него за два
Потихоньку Шооран начал готовиться к экспедиции. При этом он резонно рассуждал, что царский обруч ему, конечно, не найти, а вот из многих тысяч дисков должно же уцелеть хоть несколько… Старался представить, как можно пустить костяные бляхи в дело, чем их скреплять, как вообще строить доспех, которого он ни разу не видал, ведь наверняка не у всякого одонта есть в сокровищнице подобная вещь. Но под этими внешними мыслями словно нойт под присохшей корочкой скрывались другие — о людях. Не о маме, и не о старике — их можно было вспоминать открыто, а о тех, кого он оставил уходя, и кто возможно, до сих пор живет на Свободном оройхоне и в стране вана. Шооран представлял, какие словечки отпустит по поводу его снаряжения старый Хулгал, как заохает соседка Саригай и сбегутся отовсюду ее дети. Видел, как сгорающий от зависти, но не смеющий тронуть одетого словно цэрэг Шоорана, Боройгал срывает дурное настроение на замордованных женах. Пытался догадаться, какие чувства испытает Мунаг. Пожалеет, наверно, что прогнал его. Короче, размышляя о доспехе из уулгуя, Шооран на самом деле тосковал о людях, хоть они и не стоили этой тоски. Но Шооран больше не мог жить в одиночестве. Ему исполнился дюжина и один год, а это плохой возраст для отшельничества.
Наконец, Шооран собрался в путь. В несколько минут он дошагал к мертвой полосе и здесь остановился. Ему стало страшно, он понял, что не дойдет. Слишком сильно въелся в память запах горящего нойта, он парализовал ноги. Шооран не мог заставить себя ступить в огненное болото. Дороги не было.
Тяжелый бугор влаги разбился о берег, смыв часть старого завала и нагромоздив новый. Удушливый пар разъедал горло даже сквозь ароматическую губку. Жгло глаза. Не было дороги к людям, была лишь вечность, полная одиночества.
Шооран задрожал от тоски, негодования и бессилия.
— Пусти… — попросил он глухой далайн.
Далайн продолжал бесцельно колыхать густую влагу, будто Тэнгэр, впавший в младенчество и замесивший небывалую кашу-малашу.
— Пусти!.. — заорал Шооран, угрожающе замахнувшись на далайн.
Далайн пришел в движение. Бугры влаги выросли и забегали, словно крик стегнул их. Явилась пена, следом за ней — твердь. Перед воспаленным взором Шоорана повторялось чудо творения, но старого илбэча не было рядом, все вершилось по воле Шоорана. И Шооран — полумальчик-полумужчина, измученный одиночеством и раздавленный внезапно обретенной силой — не выдержал. Он вздрогнул, попятился, заслонившись рукой, и тут же очнувшийся далайн смял не успевшую окаменеть постройку, ожившая влага взломала поверхность неродившейся земли, канули в глубину призраки суурь-тэсэгов.
Шооран бежал. Он спрятался на сухом оройхоне, заперся в алдан-шаваре и две недели не показывался оттуда. Лишь созревший урожай заставил его выйти на поверхность. Ни о каких доспехах Шооран больше не думал, случившееся отодвинуло вглубь даже тоску по людям. Постепенно страх угас. Теперь свою неудачу Шооран расценивал философски: знал — не получилось сегодня, получится в следующий раз. В конце-концов, первая тукка у него тоже сбежала, а потом оказалось, что изловить тукку не так уж и сложно.
Однако, следующего раза Шооран не торопил. Жил, словно ничего с ним не случалось, лишь вечерами доставал старикову карту и подолгу рассматривал ее, водя пальцем по линии побережья и бормоча под нос. Пересчитал оройхоны — отдельно мокрые и сухие. Измерил далайн. Выходило, что в нем может поместиться еще без малого пять двойных дюжин оройхонов. Никто из илбэчей прошлого так много не строил, даже великий Ван, как гласило предание, сумел поставить лишь три двойных дюжины новых островов. Отыскал Шооран на карте свой оройхон, а вооружившись тростинкой и черной краской добытой из брюшка тайзы, обозначил ту землю, что поставил при нем старый илбэч. Успел ли старик сделать что-нибудь еще, Шооран не знал, и на этом месте карта обрывалась.