Многорукий бог далайна (Илл. А. Морозова)

Логинов Святослав Владимирович

— У меня мать была сушильщиком, — сказал Шооран. — Ты что, ее знал?

— Да не!.. — отмахнулся земледелец. — Это тут поблизости. Еще дура нашлась, кроме твоей мамаши. Сушильщица!.. Ходит гордая, словно жена вана, на человека и не взглянет. Тьфу! Хоть бы подорвалась скорее — не жалко.

— Трепло ты, — сказал Шооран, вставая. — Смотри, как бы тебе чего не оторвало.

— Эгей! — воскликнул мужик. — А меняться? Вот, я принес.

— Не буду я с тобой меняться, — сказал Шооран. — Хлеб у тебя вонючий.

— Раковина твоя вонючая! — злобно крикнул вслед хозяин. — Сушильщице отнеси, она тебя приголубит!

Шооран

уходил, кусая губы. Больше всего сейчас хотелось выдернуть из-под харваха хлыст, чтобы сволочь, походя плюнувшая в память матери, превратилась в булькающий кровью кусок мяса. Хотя, какая он сволочь? Он просто тупая тварь, мелкий зогг, что задрав ядовитое жало, оберегает перед входом в норку доставшийся ему кусочек снеди. Но совет эта тварь дала хороший: он действительно пойдет к сушильщице и расскажет про землю, что лежит на западе. А потом, как и обещал, возьмет Койцога и тоже уведет его. Не дело, что люди занимаются смертельным и ненужным промыслом, особенно женщины — в этом тот тип прав.

За очередным оройхоном открылась выжженная приаварная полоса. Шооран приостановился и решительно пошел направо. Кислый смрад сушащегося харваха лучше любых объяснений подсказывал, куда надо идти.

Как всегда, сушильщик занимал самый большой авар, что дальше прочих вдавался в свободное пространство. Сушильщица была за работой. Столбом поднимался пар, пучился, шевелясь, харвах, пел, сгорая, хитин, и женщина тоже пела медленную печальную песенку, никак не соотносящуюся с мгновенными движениями рук, спасающими ее от неизбежной смерти:

Мой милый ушел на охоту,

По далеким ушел оройхонам

И оставил меня одну.

Уулгуй, тонкорукий и светлый,

Отнеси ему сочную чавгу,

Передай привет…

Кончился харвах на аваре и на полуслове оборвалась песня.

— Здравствуй, Яавдай, — сказал Шооран.

Она повернулась, взглянула на него безо всякого удивления.

— Нашел, — голос прозвучал бесцветно.

— Я тебя искал, — произнес Шооран, чувствуя, что происходит совсем не то, о чем он думал, представляя, как найдет Яавдай. — Я даже к добрым братьям ходил, потому что ты так Киирмону сказала. Смешно, правда?

Шооран говорил, стремясь словами заглушить нарастающее беспокойство, а Яавдай стояла, праздно опустив обожженные руки, и молчала.

— …зато я нашел место, где можно жить. Не цэрэгом быть, не сушильщиком, а просто жить, как люди. Я не знаю, кто тебя заставил так поступить, но ты теперь не бойся, мы уйдем туда, там нас никто не сможет тронуть…

Яавдай медленно покачала головой.

— Я не пойду.

— Почему? — глупо спросил Шооран.

— Потому что я никогда тебя не любила. Я любила тогда и люблю до сих пор другого человека.

— Почему же ты сразу не сказала? — мертво прошептал Шооран.

— А ты спрашивал?

— Да! И ты сказала, что согласна!

— А что я могла ответить? Убить мать, брата, сестер? Прости, мне надо было уходить раньше, сразу, как только Яавдалу исполнилось двенадцать.

Шооран повернулся, шагнул, чтобы уйти. Куда угодно, подальше от себя самого. Значит он, словно наворовавший добра баргэд, просто купил девушку, не поинтересовавшись даже, что у нее на душе… Но неужели он должен был спрашивать: «Дорогая, а не влюблена ли ты в кого-то

другого?» Какая бессмыслица! Хотя это уже ничего не меняет.

— Подожди, — сказала Яавдай. — Я должна… В общем, подожди минуту.

Она подхватила корзину с высушенным харвахом и пошла к поребрику, где подальше от аваров теснились палатки. Шооран покорно двинулся следом. Яавдай нырнула под навес, принялась развязывать какой-то узел. Шооран не смотрел, что она делает, он глядел туда, где неподалеку на горячей сухой земле возилось несколько детей. Девочка лет полутора поднялась с земли, преувеличенно твердо ступая, как ходят недавно научившиеся дети, подбежала к Яавдай, ухватила за край жанча, спрятала лицо, потом повернулась, и снова на Шоорана глянули любопытные серые глаза. Это лицо Шооран много раз видел, когда после смерти старика, оставшись один, часами сидел над ручьем, разглядывая свое отражение.

— Яавдай, — перехваченным голосом произнес Шооран. — А как же она? Это же наш ребенок.

Яавдай вскинула голову. Глаза ее зло блеснули.

— Ну уж нет! Я согласна была спать с тобой, но ребенок не твой. Он от того человека, которого я люблю.

— Неправда! — выкрикнул Шооран. — Я же вижу. Она похожа на меня.

— А вы с тем человеком вообще похожи, — Яавдай невесело усмехнулась, — только ты красавчик… был, а он — мужчина.

— Дядя! — сказала девочка, указывая на Шоорана.

— Да, дядя, — быстро согласилась Яавдай. — Чужой дядя. Иди, Бутай, к девочкам, поиграй с ними. Я сейчас. — И ты не найдешь этого человека, — повернулась она к Шоорану. — Я знаю о нем все, даже его настоящее имя, но тебе не скажу ничего.

— Я его тоже знаю, — проговорил Шооран. — Я же слышал, как ты назвала девочку. Но я не буду его искать.

— Вот, — сказала Яавдай, выпрямляясь. — Это твое.

На протянутой ладони свернулось лазоревое ожерелье.

— Я ни разу не надевала его. И не продала. Я знала, что мы встретимся, и его надо будет отдать. Когда ты рассказывал о своей матери, я долго не могла поверить, что тебя, оказывается, тоже можно любить. Это ее вещь. Возьми и уходи.

Ожерелье перетекло из узкой ладони Яавдай в его горсть. Под ноги покорно легла плывущая дорога. Здесь, на сухой полосе, она была широкой, иначе он не смог бы пройти по ней непослушными ногами. Шооран не смотрел по сторонам, не видел куда идет. Смотрел лишь на ладонь, и пальцы одну за другой перебирали голубые жемчужины. Каждая из них казалась живой. Жемчужина — отец, погибший слишком рано. Вторая жемчужина, пронзительно голубая и с черной крапиной ожога — это мама. Третья, словно тронутая сединой, но с негаснущим огнем, пробивающимся наружу — старый илбэч и его подарок. «Ты еще устанешь проклинать меня». Да, ничего не знать, быть никем куда проще. Новая жемчужина, чистая, почти прозрачная — Чаарлах. Наивный слепец! Кого ты считал прозорливым? Не так трудно увидеть второе дно в сказке, куда сложнее понять самого простого человека. Жемчужина Ээтгон. Блестящая, в нее смотришь словно в зеркало. «Мы уже сделали себе все зло, какое могли. Оно еще долго будет всплывать». Еще жемчужина, сияющая холодным отрешенным блеском — это Яавдай, а следом крохотная, но горящая ярче других — чужая, не его дочь. Сколько еще в ожерелье жемчужин-бед, жемчужин-слез, жемчужин-вопросов? Долго тянется нить жизни и жестоко проклятие Ёроол-Гуя.