Многоточия
Шрифт:
После смерти жены жизнь моя рухнула не в переносном, а в прямом смысле. Обрушилась стена квартиры. Вернее, рассыпалась на кирпичи стена пятиэтажки, в которой я жил. С дивана я мог смотреть на улицу с высоты верхнего этажа. Был январь, дул ветер, летела снежная крупа. Я орудовал в комнате фанерной лопатой, сгребая наметённые сугробы к обрыву.
Трижды на меня падали сосульки с крыш — вопреки теории вероятностей. У меня весь череп в шрамах и вмятинах.
Пять раз я проваливался в колодцы.
По два раза ломал руки и ноги, спотыкаясь на ровном месте и поскальзываясь на шершавом асфальте.
В разных моих квартирах непременно прорывало
Надо мною бесконечно смеялись и меня бесконечно костерили всюду, во всех фирмах, куда мне доводилось устраиваться. На меня жаловались клиенты, а сотрудники бегали к начальникам отделов, предлагая меня уволить: у Полетаева, мол, всё из рук валится, он всем карму портит. Моя трудовая книжка исписана до конца, она разбухла от вкладышей и превратилась в печальную повесть трудоустройств и увольнений. Я поменял впятеро больше должностей, чем меняет среднестатистический россиянин. Чтобы собрать документы для пенсии, мне придётся поселиться в пыльных архивах. Впрочем, теперь пенсия меня заботит мало. — Полетаев встряхнул мешок с долларами. Взглянул на австралийских молодцев, а потом обвёл взором коллег по офису. — Не подумайте, эти австралийские ребята не врут. И теория моя не ошибается. Всё, кончились мои ошибки!
Когда мне стукнуло сорок, — продолжал вдохновенно неудачник, — выяснилось: у меня диабет. Выяснилось поздно, сначала тянул я, потом тянули врачи, и я чуть не сгнил заживо. Хирург оттяпал мне три пальца на левой ноге и велел радоваться, что не отпилил ступню. С тех пор я хромаю, хожу с палкой.
Больные почки, аденома простаты, скачки давления, ежегодные визиты в кардиоцентр, язва желудка, запрет алкоголя, запрет острых приправ и суровая диабетическая диета — это тоже про вашего покорного слугу.
Мои часы всегда останавливались или отставали. Будильники по утрам не срабатывали. Холодильники текли и отказывали. Сотовые телефоны не принимали сигнал. Рыбки в аквариуме дохли. У меня сломалось столько телевизоров и магнитофонов, что я перестал их покупать. Я терял и банковские карты, и наличные деньги. Мне никогда не давали взаймы и не открывали кредита — настолько я был ненадёжен.
В автобусе рядом со мной никто не садился, словно от меня воняло или я был испачкан. Меня никогда не называли по имени — так, «слушай», «эй», а то и «поди сюда». В лучшем случае — по фамилии. У меня никогда не было друзей. Кому охота заводить дружбу с неудачником, с типом, над которым потешается общество?
Я всегда проигрывал в лотерею. Даже в беспроигрышную. Никто не проигрывал, кроме меня: она же беспроигрышная! Продавцы билетов диву давались. Словно кто-то наверху, какой-то приставленный ко мне бог наблюдал за мной, глумился, подбрасывал мне с неба чёрные билетики, выкатывал мне чёрные шары. И так тянулось полсотни лет.
Полетаев чуть было не вздохнул.
— Вот поэтому, — сказал, — я сидел и ждал. Не смирился, нет. Не путайте ожидание со смирением! Раньше, в юности, в молодости, в зрелости, я предпринимал что-то, стремился к чему-то, двигался куда-то, где-то напирал, где-то искал пути окольные. И, конечно же, набивал шишки. Потихоньку, год за годом пыл мой остывал. Ближе к старости я додумался до теории. Зачем что-то делать, если каждое действие чревато катастрофой? Вот тут-то я и остановился. Ждать — вот что я счёл единственно верным. И я не ошибся!
— Ах! — воскликнула прекрасная Сидорова.
Полетаев сломал на мешке дядюшкину сургучную печать
Доковыляв до угла, где стояли вешалки и платяной шкаф, Полетаев надел куртку и кепку и прихватил трость. У куртки не отвалился язычок молнии, кепка не упала на пол, а у ботинок не развязались шнурки. Стуча и поскрипывая палкою, в сопровождении сияющих австралийцев Полетаев направился к выходу. Вспомнив что-то у порога, остановился. Обернулся. Австралийцы замерли по бокам. Полетаев полез в мешок, вынул одну пачку и посмотрел под Наташин стол, где на четвереньках, будто пёс, замер босс. «Обнёс я его, позабыл», — подумал Полетаев. И представил, как бы выглядел босс с пачкой денег во рту. Новоявленный дядюшкин наследник покачал головой и сунул пачку обратно в мешок.
— Знаешь что, босс? Ты возьми-ка в кассе мою зарплату.
Очаровательная Сидорова хихикнула и совершила самый смелый поступок в своей жизни: пхнула босса туфлею под зад.
— Ты уволена, тварь неблагодарная! — завопил босс, выкатываясь из-под стола.
— Я сама слинять из твоей гнилой конторы собиралась, — заметила Сидорова. И повернула личико к Полетаеву. — Знаешь, счастливчик, а всё равно как-то не верится… Теперь ты из каждого утюга удачу будешь вытаскивать, да?
— Буду, — сказал повествовательно, сказал спокойно Полетаев. — Скажи-ка, любезная Наташенька, который час?
Она сказала.
— Время розыгрыша государственной лотереи. — Полетаев достал из кармана билет. — Узнай-ка, красавица, победивший номер.
Сидорова клацнула клавишами, тронула мышку. Зачитала ряд цифр. Полетаев показал ей билет.
— Господи, Лёня, ты выиграл десять миллионов!
Она и не заметила, как назвала Полетаева по имени. Такое случилось в этом офисе впервые.
К монитору Сидоровой сбежались двадцать сотрудников. И только начальник остался в углу, у окна, куда под шумок переместился. Выглядел он дерьмово, так, будто полетаевское невезение вмиг передалось ему. (Ежели оно и вправду так, то неплохо бы и для этого случая разработать подходящую теорию.)
— Я могла бы попроситься на твою яхту, Полетаев, я могла бы в тебя влюбиться, но понимаю: опоздала! Эх, подсуетиться бы мне до мешка и билета! И почему ты о теории раньше не сказал? Не поверили бы, да? Ну, прощай, Лёнечка!
Поцелуй прекрасной Сидоровой оставил алый след на щеке Полетаева.
— А вот это самое главное доказательство, — сказал экс-неудачник и покинул офис.
Его ждала Аделаида.
Олег Чувакин, февраль 2018
Быть тебе счастливым
Для одного из них встреча в парке оказалась неожиданной. Из-за внешнего сходства двоих можно было принять за внука и деда. Однако мальчик и взрослый не были ни тем, ни другим, а представляли одно лицо: человека из прошлого и человека из будущего.
Мальчик-скрипач возвращался из музыкальной школы домой, в обыкновенную двухкомнатную квартиру, думая то о родителях, музыкантах симфонического оркестра (мама — виолончель, папа — контрабас), то о фантастически длинных и гибких пальцах и непостижимо страшной виртуозности Паганини, о которых рассказывал сегодня учитель. После этого рассказа касаться грифа и водить смычком по струнам Мише казалось кощунством. Как смеет он фальшивить, ускорять темп, сбиваться или исполнять каденцию без фантазии, по бумажным нотам?