Многоярусный мир: Ярость рыжего орка. Лавалитовый мир. Больше чем огонь.
Шрифт:
И не имело значения то, что другие пациенты тоже предпочли Рыжего Орка. Их Орк — вымышленный. А вот он побывал в мозгу настоящего Орка, сына Лоса и Энитармон.
На самом деле Джим тянул с возвращением только потому, что боялся: вдруг Орка разрезало пополам!
Остановило бы это Орка, будь он в шкуре Джима Гримсона? Нет!
Настал день рождения Джима. Праздновал он его только со своей группой, да доктор Порсена ненадолго посетил их невеселое торжество. Миссис Выжак прислала открытку и позвонила. Мать не смогла отпроситься с работы, чтобы
Через два дня после дня рождения его вызвали из столовой во время ленча. Дежуривший в тот день Джилмен Шервуд сообщил ему:
— К тебе мать.
— Сейчас? — удивился Джим. — Ей же полагается быть на работе.
Шервуд поднял брови, словно мысль о матери, которой приходится работать, вызывала удивление.
Джим направился в комнату для посетителей с колотящимся сердцем. Только очень плохие новости могли заставить мать вместо работы отправиться сюда. Должно быть, кто-то умер. Сестра? Отец? В конце концов, чего б там ни происходило между ними, Эрик все-таки его отец.
К тому времени, когда Джим повернул ручку двери, он окончательно убедил себя, что Эрик Гримсон умер. Перепил? Несчастный случай? Самоубийство? Убит?
Увидев сына, Ева Гримсон поднялась со стула. Она была в платье с пестрым рисунком, слишком просторном для нее и слишком тонком для холодной погоды. Она еще больше осунулась, на лице прибавилось морщин, круги под глазами стали темнее. Но при виде сына она улыбнулась.
— Мама! Что случилось? — Джим обнял ее.
Ева заплакала, и Джиму стало еще хуже. Он всего несколько раз в жизни видел, как мать плачет.
— С отцом все в порядке? — спросил он.
Она высвободилась из его объятий и села на стул.
— Мне так жаль, так жаль. Но твой отец...
Джим опустился на колени рядом с ней и положил руки на ее сгорбленные плечи.
— Ради Бога! Что случилось?
— Твой отец...
— Он умер! — воскликнул Джим.
Вместо ответа мать достала из сумочки носовой платок и промокнула глаза. У Джима мелькнула неуместная мысль, что слезы не испортят ее макияж, так как она никогда не красится.
Ева шмыгнула носом и покачала головой.
— Нет. Так ты вот что подумал? В каком-то смысле, так было бы...
— Было бы — что?
Должно быть, она хотела сказать «лучше», но никогда не позволила бы себе допустить такие мысли, тем более — высказать их вслух.
— Нет, ничего. Твой отец... он настаивает, чтобы мы переехали в Даллас. Ну, знаешь — в Техас!
Джиму потребовалось несколько раз вздохнуть, прежде чем он смог ясно соображать. Грудь его все еще сжимало. Потом он резко произнес:
— Ну, тогда он все равно что умер! И ты тоже! Вы... вы... Вы бросаете меня!
Мать взяла сына за руку, прижала ее к своей мокрой щеке.
— Я должна ехать с ним! — запричитала она. — Он мой муж! Я должна быть там же, где
— Ничего ты не должна! — Джим выдернул руку. — Черт бы вас побрал! Провалитесь вы ко всем чертям!
Только потом, перебирая детали встречи в памяти, Джим сообразил, что прежде никогда не разговаривал так с матерью. Какое бы раздражение она у него ни вызывала, он почти всегда был с ней мягок. Ей и так доставалось от отца.
— Ради святой девы Марии, матери Божьей, не говори так, Джим!
Она снова хотела взять его за руку, но Джим отдернул ее.
— Здесь он не может получить приличной работы. И это убивает его, ты сам знаешь. Он слышал... ему сказал один друг — помнишь Джо Ватку? — что в Далласе работы полно. Город процветает, и...
— А я? — Джим начал шагать взад-вперед, сжимая и разжимая кулаки. — Разве я не в счет? А кто будет оплачивать страховку, мое лечение? Где я буду жить, когда меня переведут на амбулаторное лечение? Я не хочу бросать лечение! Это мой единственный шанс чего-то добиться в жизни!
— Пожалуйста, пойми меня. Я просто надвое разрываюсь. Не могу я отпустить его одного, а он говорит, что все равно уедет, даже без меня. Он ведь муж мой. Это мой долг!
— А я твой сын! — выкрикнул Джим, останавливаясь.
В дверь просунул голову Казим Грассер, чернокожий санитар.
— Все в порядке? Какие-то проблемы?
— Это семейные дела, — ответил Джим. — Я ни на кого не собираюсь кидаться. Уматывай!
— Ладно, приятель, только не горячись, — сказал Грассер и закрыл дверь.
— И почему он сам ко мне не пришел, а прислал вместо этого тебя? — орал на мать Джим. — Что, боится встретиться со мной? Или настолько меня ненавидит?
— Пожалуйста, Джим, не надо. Нет, он к тебе ненависти не испытывает. Во всяком случае настоящей. Но боится встречаться с тобой. Он чувствует себя неудачником...
— Так оно и есть!
— ...чувствует, что потерпел крах как мужчина, муж и отец...
— Так оно и есть!
— ...и думает, что ты на него набросишься. Он говорит... он говорит...
— Ну, скажи! Что я сумасшедший!
Ева умоляюще сложила руки.
— Пожалуйста, я не могу больше этого вынести. Не будь это таким грехом, я бы покончила с собой!
— Поступай, как считаешь наилучшим, — сказал Джим и, резко повернувшись, вышел из комнаты.
— Джим! Не уходи! — донесся ему вслед пронзительный крик матери.
Придя к себе в палату, он сел и заплакал. Одиночество, точно отлив, несло его за горизонт, дальше от всех к острову, который тоже назывался Одиночество. Горе не помешало Джиму оценить фразу — потрясающее название для песни: «Остров, который тоже называется Одиночество». Странная штуковина — этот мозг. Всегда работает одновременно над многими разными темами — и никто не знает, с чего он вдруг сообщает об этом в самый неподходящий момент. Хотя — почему в неподходящий? Может быть, мозг пытается смягчить горе, отвлекая себя от себя самого? Если так, то его уловка действовала только минуту.