Моченые яблоки
Шрифт:
— Нет, не помню, — сказала Мура. — Как живешь?
— Живу… А ты?
— Я не живу, я доживаю, — сощурилась Мура. — Анисимова хватил инсульт, когда все началось. Вернее, кончилось. Теперь я выношу за ним горшки, вот и вся карусель.
Она внимательно посмотрела на Лелю. Та молчала.
— Между прочим, торжествуй: Чернопятов застрелился.
— Чернопятов? — спросила Леля. — Кто это?
— Не знаешь разве? Теперь, впрочем, уже никто, — сказала Мура с усмешкой. — Я тороплюсь, у меня там тетка одна с Анисимовым.
— Жанна Иоганновна? Неужели жива?
— Я думаю, она будет вечно жива. Ну, я бегу, привет!
Она
По дороге домой обдумывала разговор с Мурой. Чернопятов… Откуда она знает эту фамилию? Чернопятов. О-о-о! Георгий Константинович, его приход в первый раз! «Не здесь ли живут Чернопятовы?» Как же она забыла! Надо было расспросить Муру. Чернопятов застрелился. Что это должно означать? Давно уже в жизни нет загадок. Так, во всяком случае, кажется.
Но после встречи с Мурой неотступно думала не о ней, не о далекой, связанной с ней молодости — думала о Георгии Константиновиче, мучась своей виной перед ним. Где он? Жив ли? Конечно, нет. Был бы жив, непременно пришел бы. Стыдно сказать, она даже фамилии его не знает. Ни фамилии, ни адреса — ничего. Могла бы зайти к его родным, но как их искать?
Мура очень постарела. Неудивительно: столько лет прошло, вся жизнь. А того, что в ней было, для двух жизней достаточно. «Es reicht» [5] , — говорил Генрих.
5
Этого достаточно (нем.).
Как мало отпустила ему судьба!
Чернопятов застрелился. Что за непонятная загадка такая? Уже нет сил разгадывать загадки…
ТРЕЩИНА
1. ИЛЬИН
«Прошу отселить меня с дочкой от моего мужа Ильина М. И.».
Она, когда оставались одни, называла его Мишуля. Мягко так выговаривала: Мишуля. Была невысокого роста, худенькая, но сильная, никогда не уставала. Он, во всяком случае, не видел, чтобы когда-нибудь отдыхала от усталости. Валентина, ее младшая сестра, та то и дело жаловалась, что устала, замучилась, никто не помогает, «сели на мою шею, паразиты!». А Татьяна только смеялась, глядя на сердитое лицо сестры: «Ничего, твоя шея и не то выдержит».
Странно, что они — родные сестры: худенькая ласковая Татьяна и крупная, в два обхвата, с тяжелым злым лицом Валентина. Она казалась старшей еще и потому, что всегда командовала. «Ну, расшумелась, мать-командирша!» — говорила беззлобно Татьяна.
«…отселить от моего мужа Ильина М. И.». Это «М. И.» казалось сейчас особенно горьким, ужасным, соединяясь каким-то образом с ее чужим лицом, утонувшим в складках белой материи, топорщившейся в гробу.
Все время, пока стояли в морге и потом у раскрытой могилы, он видел эту материю, а на лицо старался не смотреть. Это было не ее лицо, а он хотел запомнить ее.
Сын и дочка настояли, чтобы отец после похорон
Он пришел к себе домой только сегодня, после сороковин. Опять ездили на кладбище и с кладбища поехали к Илье. Надя, невестка, на кладбище не ездила, и поэтому к их приходу все уже было готово: стол раздвинут и накрыт, и у каждого прибора чашка с киселем. Кто-то сказал, что так надо: и на поминках, и на сороковой день пить кисель — поминанье. Потом пили водку, а женщины вино в длинных с узкими горлышками болгарских бутылках.
Фотография Татьяны в рамке, обтянутой черным бархатом (сделал Игорь, муж Наташи), стояла на серванте против того места, где сидел Ильин, и лицо на фотографии все время расплывалось у него в глазах от слез. Ему казалось, что он и не плачет вовсе, но лицо все время расплывалось, и только черная рамка неумолимо выделялась на светлой стене.
Все эти дни, уступив детям, он жил сначала у Натальи, потом у Илюши, и было ему тяжело, неприкаянно, и только сейчас, когда вернулся домой, стало легче. Здесь, в доме, Татьяна была жива, а во всех остальных местах — нет. Там всюду шла своя жизнь — как ее остановишь, да и зачем? — а здесь, в своем доме, Татьяна продолжала оставаться незримой хозяйкой раз и навсегда заведенного порядка.
И когда наливал воду в чайник («Дай стечь воде-то, свежее будет», — говорила Татьяна), и когда открывал форточку, чтобы проветрить квартиру («Пусть профуфенится», — смеялась Татьяна, подражая его бабке, к которой ездили когда-то в деревню), — все время Ильин чувствовал рядом молчаливое присутствие жены, и это успокаивало, примиряло с жизнью, в которой ее уже не было.
Он знал, что заснуть сразу не удастся, и решил поискать Татьянины фотографии, которые Илюша собирался увеличить.
Фотографии — он знал — хранились у Татьяны в одном из ящиков длинной полированной «стенки», купленной как раз перед тем, как уезжали из Колпина. Разбирая ящики, Ильин и наткнулся на этот сверток со старыми, давно отжившими свой век бумагами: справка из санэпидстанции о том, что в квартире нет заразно-больных домашних животных, страховой полис, копия ордера на комнату в семнадцать с половиной метров по улице Труда, 21, — их первое жилье, если не считать общежития, и это пожелтевшее за четверть века заявление в завком, которое она, оказывается, написала, но не отнесла: «Прошу отселить меня…»
С горькой усмешкой Ильин представил себе, как она писала это заявление, а Валентина сидела рядом и диктовала. Он был уверен, без Валентины здесь не обошлось, сама никогда б не додумалась.
Бежать к Ижоре, к речке, зимой, утопиться и тем наказать его непоправимо — это она хотела и даже — страшно себе представить — наверное, могла бы, но заявление в завком…
Тогда была зима, электрички в Ленинград ходили нечасто, и почему-то в ту зиму в вагонах было холодно, не топили.