Модэ
Шрифт:
Модэ сам хлопотал вокруг безымянного воина, подарил даже черный войлочный плащ со своего плеча.
Старый воробей Чию сидел перед шатром княжича и за всем наблюдал.
— Снова их двенадцать, — тихо говорил Чию. — Он желает кровь отца, и кровь страны — слишком много для одного человека. Распустил бы ты своих всадников, господин Модэ.
***
Как-то вечером бактриец отвел в сторону Ашпокая и так сказал:
— Брат твой утратил душу.
— Мой брат убит, — отвел Ашпокай тихо. — Ты смеешься
— Посмотри! — Салм поднял руку, на которой был перстень. — Мой коралл потускнел. Если бы Михра умер, коралл треснул бы.
— Ты думаешь, он в плену? — встрепенулся Ашпокай.
— Да. Брату твоему мы ничем теперь не поможем. Но душу его спасти можно. Коралл изменил цвет сегодня утром, у нас два дня в запасе.
— Что делат? Скажи!
— Сейчас мы уедем вдвоем, — говорил Салм. — С собой возьмем только моего пса. Никто не будет знать куда мы держим путь. Я и тебе не скажу.
— И что же? Я поеду не зная куда? Зачем? — удивился Ашпокай.
— Узнаешь потом. С этих пор мы будем молчать. Всю дорогу, ни один из нас не проронит ни слова, иначе дело пропало. Понял?
— Да, — покорно ответил Ашпокай. Он уже понял за свою недолгую жизнь: в степи немало странных людей, но этот ашаван-бактриец-разбойник — самый странный.
Потом все было просто: приторочили к упряжи кое-какие припасы, и тронулись в путь. Разбойники их окликали, но они не оглянулись. Рядом с ними послушно бежал пес, пасуш-хурва, лохматый, с черными отметинами на лбу.
И шли они до глубокой темноты, и спали не разводя костра. Наутро Ашпокай заметил, что Салм подпоясался трехцветным поясом, как настоящий ашаван. Они произнесли ни слова, Ашпокаю казалось порой, будто они охотники и идут к звериной тропе.
«Он держится ко м не ближе чем на три шага — думал Ашпокай — и не зовет меня «Ариманово семя», странно это, но так нужно, наверное…».
Прошел день, потом другой, к третьему закату путники вышли к кургану, провалившемуся, размытому, заросшему травами и крыжовником. Темным горбом поднимался он среди дикого поля.
И тогда Салм заговорил:
— Знаешь, что это за место?
— Это… — Ашпокай задумался. — Кажется, это курган Атара-Пая. Какой же он старый!
— Верно. Это курган бога Атара. Это место особое. Оно нам и нужно.
Потом наступило молчание, которое длилось очень долго, но Ашпокай не осмелилися его прервать.
Наконец, разбойник заговорил опять:
— Меня зовут теперь «Салм», но прежде звали просто «магуш» или «ашаван». Прежде я обладал властью отгонять злых духов и исцелять больных. Но Ардви было угодно сделать из меня налетчика, человека степей. Я грабил купцов, и сам водил караваны через пустыню. Воды Ардви донесли меня и до вашего края, где забыто почти имя господа моего Ахура-Мазды. И здесь я вспомнил, увидел… Три ночи я не говорил с тобой, молодой волк, а теперь говорю: боги ваши сошли в курганы, но они оставили людям свои имена. Души их живут среди людей, но и не всякий может обладать такой душой. Михра прежде обладал великим сокровищем, но он отказался от него. Он стер со своих губ тайное имя, — здесь Салм понизил голос, — «Соруш».
Ашпокай не слышал тайное имя брата
Салм развязал свой трехцветный пояс, достал из-за пазухи какие-то плошки, травы, узелки и велел Ашпокаю снять с подвязки флягу с кислым овечьим молоком.
— Много лет не готовил я этот отвар, — сказал Салм. — И впредь никогда больше не буду. Силы мои уже не те, ум потерял прежнюю остроту. Если зелье не выйдет, мы останемся в мире духов, в Серой степи навечно.
Он поднял пояс, растянув его над головой, и начал произносить молитву на незнакомом языке. Смутно он напоминал Ашпокаю родную его речь, но было в нем много странных звуков и слов, от которых бежали по спине мурашки.
Пес ходил тут же, фыркая и ворча на холодный ветер.
— Видишь, у пса моего черные пятна над глазами? — говорил Салм между делом, — Это вторые его глаза. У нас нет таких глаз, пока мы не выпьем отвара хаомы. Ты выпьешь ее и у тебя будут тоже глаза на лбу.
Он достал из-за пазухи кожаный мешочек, сковырнул длинным ногтем глиняную пробку и, выплеснул в самую большую плошку какой-то настой.
— Сок хаомы, — произнес он, и голос его дрогнул. — Не выдохся, надеюсь…
Потом Салм начал толочь и растирать траву, молоть ее в плошках каменным пестом, заливать и ополаскивать водой. Ашпокай следил за ним, затаив дыхание. Он не знал, что ему нужно сделать или сказать, и потому просто молчал. Салм не смотрел на него больше, он весь был в работе. Молитвы и заклинания слились в бессвязное бормотание, и Ашпокая начало клонить в сон.
— Выпей, — сказал Салм. — Выпей это.
Ашпокай осторожно взял плошку и посмотрел на желтоватую жижицу.
— Все не пей. Маленький глоток сделай. Я следом за тобо, — сказал Салм.
Ашпокай зажмурился и хлебнул из плошки. Жижица была неприятной на вкус, но мягко шла по горлу. Ничего особенного не произошло — просто думать стало вдруг легче. Салм заглянул Ашпокаю в глаза, словно пытаясь увидеть в них что-то, потом отхлебнул сам.
Потом был еще один глоток, Ашпокай почувствовал удивительную легкость и свободу, слегка кружилась голова. Потом еще… Приятное возбуждение зажурчало в висках. Ашпокай уже не чувствовал, как пьет, все вокруг переставало быть, все сливалось в сером водовороте, думалось обо всем сразу, о тысячи вещей, все теперь представлялось возможным, все было понятно, и ясно… и наступила вокруг тьма, тьма…
Ашпокай открыл глаза. Вернее не открыл, и не глаза, потому что глаз не было — как и всего остального, — просто взгляд его повис невысоко над черным блестящим крошевом, которое прежде было землей. Вокруг простиралась равнина, над которой громоздилось плоское темное небо. Вместо горизонта было бело-сине-желтое зарево, и Ашпокай вдруг ясно понял, что это — конец радуги.
Ашпокай помчался над равниной невесомым духом и увидел вдруг скрюченную на земле фигурку. Человек сидел на корточках, раскачиваясь из стороны в сторону. Ашпокай приблизился к нему и спросил: