Моё поколение
Шрифт:
Разошлись поздно, около полуночи. Уходя последним, Новиков сказал Рыбакову:
— Вы отлично справились с собранием, — а на пороге выходной двери деловито добавил: — У меня к вам дело, Митя. Рабочие лесопильного завода Кыркалова нечто вроде вечерней школы организовали. Вы займитесь с ними арифметикой. Что и как — завтра у Левиных сговоримся.
Новиков крепко пожал Рыбакову руку и ушел, не спросив его согласия на новую работу, будто оно само собой подразумевалось. Пройдя квартал, он нагнал Илюшу
— Спрячьте и передайте, пожалуйста, сестре.
Отдавая дома Гесе книгу, Илюша мельком глянул на обложку и прочел: «А. Бебель. Женщина и социализм».
Получив книгу, Геся тотчас принялась её листать, потом тут же села с ней за стол. В половине третьего ночи Софья Моисеевна, обеспокоенная отсутствием дочери, выглянула из каморки, в которой стояли её и Гесина кровати. В комнате было холодно и горел свет. Геся сидела над книгой, съежась под накинутым на плечи ватником и закусив зубами, карандаш. Прическа её сбилась набок, щеки, несмотря на холод, горели, губы измазаны были химическим карандашом, которым она делала выписки из книги.
Софья Моисеевна оглядела дочь с явным неудовольствием.
— Что ты сидишь? — сказала она ворчливо. — Ещё одна полуночница на мою голову. Не успеешь завтра дочитать свою книгу?
— Сейчас, сейчас, мама, — отозвалась Геся, — сию минуту.
Она подняла от книги голову и, откинувшись на спинку стула, сладко потянулась. Софья Моисеевна подошла к столу и сердито захлопнула книгу.
— Довольно жечь огонь. Довольно портить глаза. Что это за неслухи такие. Иди спать, я тебе говорю.
— Иду, иду, мама.
Геся поднялась, отобрала у матери книгу и спрятала её. Раздеваясь в темной каморке, она слышала, как ворчала, укладываясь в скрипучую постель Софья Моисеевна:
— Хотела бы я знать, что там такое в книге, что нельзя подождать до утра.
— Нельзя, мама, нельзя ждать, — откликнулась Геся, — утро придет и застанет нас врасплох.
Скрипнула в темноте кровать. Софья Моисеевна вздохнула:
— Ты говоришь, Гесенька, и думаешь что-то другое.
— Я думаю о том, чего нет, мама, что пока есть только в книжках.
— Зачем тебе думать о том, чего нет?
— Затем, чтоб оно было.
— А оно не останется в книжке, доченька?
— Нет, мама, оно не останется в книжке. Оно уйдет в жизнь, и тогда, мама, всё станет совсем другим. Сейчас книжка обгоняет жизнь. И вот будет — жизнь обгонит книжку, прекрасная и радостная жизнь, и женщина будет в этой жизни полноправным хозяином своей судьбы.
— Ох, не знаю, Гесенька. Пока что на это не похоже. Недаром у мужчин
Софья Моисеевна снова вздохнула. Геся лежала закинув руки за голову. Глаза её были широко открыты. За темным пологом ночи стоял светлый, незнаемый и прекрасный мир, открывшийся ей сегодня на страницах книги.
— Молитва, — сказала она тихо. — Человек слишком много молился, мама, и слишком мало требовал. В этом вся беда.
Глава пятая. О ПРЕПЯТСТВИЯХ И ЗАМЕШАТЕЛЬСТВАХ
Она чуяла недоброе. Илюша часто задумывался, бывал грустен.
— О чем? О чем ты? — спрашивала Аня и прятала белую руку в густую темень его волос.
Он встряхивал головой:
— Так. Пустяки.
— Да-а, пустяки, — говорила она протяжно, — вон какой грустный. Ты не хочешь мне сказать.
В другой раз он ловил её на том же.
— Елка! — окликал он. — Елка, ты что?
Она вздрагивала:
— Я? Что я? Я ничего.
— Нет, не ничего. Что с тобой? Ты какая-то печальная.
— Я? Ничуть.
Она встряхивалась и пыталась улыбнуться. Она молчала, утаивая, как и он, свои тяготы. В глухом, толстостенном доме на Архиерейской происходило то же, что в полутемной комнате на Поморской, хотя и на иной лад. Стоило Ане, сидя за вечерним чаем, взглянуть на часы, как мать багровела и брякала блюдцем о стол:
— Уже сряжаешься? Часы считаешь? Глядеть на тебя муторно, грязнохвостая. Вот уж истинно — в тихом омуте черти водятся. Ну, чего буркалы-то лупишь? Вижу, насквозь вижу тебя, да не будет по-твоему, бесстыжая. Лучше за трубочиста замуж отдам, ничего, что ученая. Велик прок от вашего ученья. Взять вот за косу да поучить о порог.
Агния Митрофановна, ярясь, гремела чашками. Багровые щеки её дрожали, как студень. Ею владела древняя и патриархальная ярость. Так делывали деды, так учили бабки своих дочерей, и её подмывало сгрести непокорную дочь за косу. Однажды она уже и руку протянула, но случившийся поблизости Матвей Евсеевич тихо сказал:
— Только тронь!
При этом он так посмотрел налившимися кровью глазами, что Агния Митрофановна только перекрестилась. Потом она ревела, навалясь необъятной и мясистой грудью на стол, хлюпая в край кофты и причитая:
— Навязались, ироды проклятые, на мою голову.
Аня ни словом не отвечала на брань матери. Молча поднявшись из-за стола, она уходила к себе, пережидала бурю, прокрадывалась в переднюю и, торопливо накинув шубку, убегала из дому.