Моё поколение

Бражнин Илья Яковлевич

Но обстоятельства сложились так, что внушали беспокойство. В городе уже распространились слухи о беспорядках в гимназии. Дерзкие требования гимназистов и короткая забастовка старшеклассников усилили беспокойство. Было известно и об участии гимназистов в проводах ссыльного Новикова. Выстрел Никишина внес ещё больше смуты. Сведения обо всём начали просачиваться в газеты и внушили начальству серьезные опасения. В довершение всего в руки начальства попал экстренный выпуск гимназической газеты с политическим воззванием; стало известно, что у реалистов появились первые признаки брожения.

Самоубийство

гимназистки сразу после истории с Никишиным давало новый повод к брожению и волнениям — и не только среди учащихся. Председатель родительского комитета посетил директора гимназии, выразил протест против того, что в эти чреватые событиями дни родительский комитет намеренно отстранен от участия в разрешении больных вопросов и представитель его не был приглашен на заседание педагогического совета, решившее судьбу двух гимназистов. Тут же взволнованный председатель настоял на экстренном созыве родительского комитета.

Все эти события обеспокоили и высокое начальство. Губернатор для поддержания в городе должного порядка пришел к счастливой мысли уничтожить повод к новым волнениям. Самоубийство гимназистки отменялось и вместо того приказано было установить естественную смерть от неотвратимого недуга, которая, как известно, не может вызвать никаких общественных волнений.

Были приняты соответствующие меры гражданского порядка. Но существовала в этом деле ещё одна заинтересованная сторона. Дело в том, что гражданская отмена самоубийства ещё не исчерпывала вопроса. Самоубийца, согласно существовавшим установлениям, лишался права на церковное погребение. Священнослужители не шли за его гробом, останки его кидались в могильную яму без молитв и песнопений. Такие похороны, конечно, раскрыли бы всё, что хотели скрыть обеспокоенные начальники, и отсутствие духовенства, особенно на похоронах наследницы известного в городе человека, сразу стало бы скандальным. Нужно было поэтому привлечь к покрытию греха местных духовных пастырей, и к архиерею был послан для переговоров по щекотливому делу чиновник особых поручений при губернаторе.

Соответствующие инструкции получил и полицмейстер, отправившийся к Матвею Евсеевичу с выражением соболезнования, с советом не поскупиться на даяния и с планом необходимых в этом случае действий.

Матвей Евсеевич, которому зазорно было бы бросить дочь в безвестную могилу на краю кладбища, с готовностью пошел на всё, что ему предлагали.

Тотчас были собраны все до единого участники ночного похода к проруби. Господин пристав сделал всем строжайшее внушение, к этому Матвей Евсеевич прибавил по четвертному билету на брата. Хрустящие бумажки и страх перед полицией навеки запечатали уста нежеланных свидетелей. Но были и другие — и среди них особо неприятные, вроде потревоженного ночью врача и невесть откуда взявшегося репортера.

Юркий газетчик, уже взбудораживший общественное мнение заметкой о Никишине, возмечтал на этот раз о большем. Ему виделась отпечатанная энергичным шрифтом статья под названием «В тупике», негодующие строки которой будят равнодушные сердца и открывают путь к славе мужественному публицисту. Это была давняя честолюбивая мечта маленького репортерского сердца. И вот свершилось, вот пришел долгожданный случай, вот готово смелое гражданское выступление, штраф, может

быть, отсидка редактора и конфискация номера газеты, шум, сенсация и слава, слава, слава…

Но, увы, слава не состоялась, и гражданское мужество также. Репортер получил сто рублей и, тяжко вздохнув, отложил гражданские доблести до другого случая.

Врач был независимей репортера, упрямей и храбрей. Он получил поэтому пятьсот рублей в обмен на свидетельство о том, что не было страшной ночи, не было последнего человеческого отчаяния, не было стылой и черной воды проруби, а было всего-навсего острое и заразное заболевание. Острота наскоро сочиненного заболевания должна была оправдать молниеносность катастрофы, а заразность необходима была для того, чтобы получить право не открывать в церкви гроб и скрыть от нескромных взоров синее, распухшее лицо утопленницы.

Всё, таким образом, было предусмотрено, и на этом участке никаких осложнений не предвиделось. Несколько большие опасения вызывала неясная сперва позиция архиерея, представляющего в губернии божественную благодать и строгую церковную десницу. Но и тут в конце концов дело обошлось без осложнений. К дипломатическим и тонким доводам чиновника особых поручений при губернаторе Матвей Евсеевич приложил пять тысяч рублей, и божественная благодать была возвращена усопшей. И вот она лежит в церкви головой к дверям, ногами к востоку, и синие дисканты выпевают над ней грустные песнопения.

Всё идет положенным чином. Служба близится к концу. Гроб поднимают.

Жарким потоком хлынула толпа через тесный церковный притвор на морозную улицу. Дисканты прозвенели «Святый боже…». Мальчишки, опережая всех, гурьбой высыпали к церковной ограде.

Тут ждало их новое зрелище. Мимо промчался пышный свадебный поезд. Толпа, любопытствуя, шарахнулась к церковной ограде, к воротам. Погребальный чин несколько сбился. Колыхнулся остановившийся на самом выезде гроб.

Колыхнулся флердоранж на фате невесты. Мелькнули быстрые санки, застланные дорогим ковром. «В день свадьбы встретимся», — писала три дня тому назад Альма, и вот они встретились и разминулись…

Геся, по странной случайности ставшая как бы душеприказчицей Ани, своевременно озаботилась доставить Альме относящуюся к ней часть Аниного письма и свою объяснительную приписку, но письмо не дошло по назначению — и не по её вине.

Дважды Геся заходила к Штекерам и не заставала Альмы, проводившей последний девичий день у любимой тетки в пригородной Соломбале. Вечером она передала письмо Рыбакову, который взялся доставить его через Жолю Штекера.

Жоля был удивлен передачей, так как Рыбаков в поклонниках его сестры не числился. Тем больше заинтересовало письмо — неужели и Рыбакова Альма полонила? Вот они — серьезные-то политики, тоже исподтишка записочки перекидывают. Жоле страх как захотелось заглянуть в письмо, чтобы узнать, как это «серьезные» объясняются гимназисткам, и потом хорошенько подзудить Рыбакова. Колебания Жоли были не слишком долгими, так как он никогда не был особенно обременен совестливостью. Вернувшись после уроков домой, он пришел к себе в комнату и, замкнув дверь на ключ, осторожно расклеил конверт.