Мое поколение
Шрифт:
Я побледнел, услышав эти слова, и быстро взглянул на Рябинина, — тот был по-прежнему спокоен.
— Я задам тебе также три вопроса, Бенц, — очень мирно сказал он. — Три простых, житейских вопроса. Ты ответишь мне?
— Я на все отвечу, — вызывающе сказал Бенц, — мне нечего скрывать.
— Хорошо! Первый вопрос такой: как растет хлеб?
— То есть как? — растерялся Бенц. — Я не понимаю.
— Как хлеб растет? Ну, скажем, какая нужна вспашка, какое удобрение, какой хлеб где и когда лучше сеять? Очень просто. Знаешь ты это
— Н-нет… не знаю.
— Ну, а как варят сталь? Тоже не знаешь?
— Не-нет… не знаю.
— Ну, а простые дроби по крайней мере знаешь?
— Нет…
— Ты три раза сказал «нет», Бенц, — засмеялся Рябинин. — И ты неуч, болтун и бездельник.
Мы расхохотались. Бенц стоял взъерошенный и красный, поддергивал спадавшие брюки и не знал, что ответить.
— Это не резон! — закричал он, наконец. — Я могу не знать, как варят сталь. Я знаю другие вещи.
— Хорошо. Какие?
— Мало ли какие! Я знаю!
— Нет, все-таки.
— Я политические науки знаю…
— И политэкономию? И статистику?
— Политэкономию он не знает, — вмешался я, — он вчера на кружке засыпался.
Рябинин покачал головой и спросил:
— Сколько тебе лет, Бенц?
— Иди к черту!..
— Ну, сколько? Двадцать? Двадцать два? Нет, ты скажи! Скажи, что ты о себе думаешь?
— Я о себе ни-ког-да не думаю, товарищ Рябинин, — звонко ответил Бенц.
— Нам нечего о себе думать, — подхватил Семчик, — за нас горком думает. Учраспред.
— То есть Кружан?
Ему никто не ответил. Но что они могли ответить ему? Я мог подойти и вытянуть свои руки. Я — наборщик. Вот что из меня выйдет. Но что мог ответить Бенц — вечный экправ горкома?
— Нас не спрашивали, что из нас будет, когда посылали на фронт, — запальчиво сказал Бенц.
— И нечего было спрашивать, — согласился Рябинин. — Тогда людей считали взводами, штыками и саблями. Мы говорили — отряд в пятьдесят сабель, а не в пятьдесят человек. Каждый наш человек тогда был или штык, или сабля.
— А теперь человек — это «человек» в трактире? Как Мишка Еленский? Так?
— Глупости! — вспылил Рябинин, но сразу же успокоился. — Об этом потом. Так вот: каждый человек был штык или сабля. Но вот я был в Энске на партактиве и слышал, как теперь называют коммунисты друг друга. «А, — кричат одному партийцу, — здорово, Солетрест!» — «А, — зовут другого, — вали к нам, Потребсоюз!» — «А, — окликают третьего, — где ты пропадал, Югосталь!» Вот сколько теперь имен у коммунистов. Партия крепко взяла хозяйство в свои руки, с разрухой надо кончать, дела всем много. А вы все хотите, чтоб нас на демонстрации как запевал пускали, чтобы дела нам не давали. Что ты умеешь делать, Бенц? — вот о чем я спрашиваю. А если не умеешь — почему не учишься?
— Хорошо! — закричал Бенц. — Я ничего не умею. Нехай так. Я умею только защищать рабочую молодежь. По-твоему, это пустяки, я знаю. Так мне надо бросить это, да? Бросить организацию и идти учиться
— Бухгалтера сейчас очень нужны, — проворчал Рябинин. — До зарезу.
— А комсомольские работники нет, не нужны?
— Я не сказал этого.
— Были профессионалы революционеры, — сказал я в свою очередь. — Что же, не могут разве быть профессионалы комсомольские работники?
— Может быть, могут, — ответил, почесав в затылке, Рябинин, — только я их жалею.
— Разве вы не видите? — желчно сказал Бенц. — Разве вы не видите? Это линия. Но у меня есть тоже новости, Рябинин. Ты знал Романа Сурк?
— Ну да! Он работает в Камышевахе секретарем райкома?
— Нет! — звонко ответил Бенц. — Он уже не работает в Камышевахе секретарем райкома. Он убит. Убит кулаками. Это тоже был аппаратчик.
— Ромка убит?.. — прошептал Рябинин.
— У нас плохие новости, Степан, — грустно сказал я. — Ты видишь: у нас голые койки в комнате.
— Что? Тоже? — тревожно спросил Рябинин и медленным взглядом обвел нас.
— Нет, хуже, — кратко ответил я. И мне не хотелось говорить больше.
— Я вчера видел Сережку Голуба, — сказал Семчик, — он венчался в церкви. Он объяснил мне, что иначе за него не пойдет невеста. А у невесты папаша мясо-торговец.
— Все хотят сытой жизни, — задумчиво произнес я, — им надоело валяться на голых койках.
— Я тоже хочу сытой жизни, — задумчиво произнес Рябинин в окно. — Хорошую, чистую квартиру… Ванну… Цветы на письменном столе…
— Жену, — подсказал я.
— Жену… — все так же задумчиво подтвердил Рябинин. — Сына…
— В Заречье много невест, Рябинин! — крикнул Бенц. — С квартирами, перинами, бумажными розами, сытным борщом и битками в сметане. В Заречье много невест, Рябинин.
Я вдруг взглянул на Алешу и удивился его молчаливости. Он и двух слов не произнес во время спора. Он сидел, безучастно уставившись в пол, как будто думая о своем. А что он думает по существу спора? Неужели не то, что я?.. Мы с ним ровесники. Неужели можно думать иначе, чем я? И я стал внимательно прислушиваться к тому, что говорил Рябинин.
— Ты, Бенц, только пустяка одного не понимаешь.
— Чего именно?
— Того, что земля вертится. Она волчок. А ты думаешь, что, упершись на ней обеими ногами, останешься неподвижным. Не выйдет! Ты думаешь, что вечно будешь таким, как сейчас? Будешь ходить в потрепанной шинельке, в зеленой кепке, с папкой растрепанных бумаг под мышкой, будешь торопиться на заседания — открывать и закрывать пленумы, будешь злиться на весну, срывающую оргработу? Будешь сидеть на своем табурете в горкоме и не пускать к себе ни новых людей, ни новых идей, покроешься сединой и прозеленью и все будешь экправом, а Борька — управделом? Не выйдет! Ты не умеешь смотреть вперед, Бенц. Завтра придет вот этот Алешка Гайдаш, скуластый черт, и скажет: «Катись! Дай я к рулю встану». Куда денешься?