Мое самодержавное правление

I Николай

Покамест в лагере отправлялась божественная служба, на широкой равнине перед ним собраны были мусульманский полк, черкесы и кавказские линейные казаки. Вокруг них образовался огромный амфитеатр из солдат обеих наций, перед которыми теснились верхом и пешком все иностранные офицеры, жаждавшие полюбоваться никогда не виданным ими зрелищем.

На самом возвышенном месте, возле артиллерийской батареи, стал царственный хозяин со всеми своими августейшими гостями, и по данному им сигналу началось ристание. Татары, черкесы и казаки, в разнообразных и богатых своих нарядах, пустили вскачь своих лошадей, нападая

одни на других и увертываясь от ударов со свойственными им ловкостью и быстротою.

То летя вперед, то уклоняясь, как молния, в сторону, то толпою, то поодиночке, то, наконец, стоя на лошадях и в этом положении стреляя из ружей и пистолетов, наконец, по одному знаку своих офицеров, строясь и рассыпаясь с одинаковым проворством, они всех изумили и своими атлетическими формами, и стремительностью своих лошадей, и собственною своею удалью.

Соединив в себе Европу с Азией, этот праздник напомнил собою времена Крестовых походов.

Следующие дни калишского съезда были посвящены парадам, учениям и маневрам, на которых блистательная выправка и точность движений наших войск вызвали общее удивление иностранцев.

Давались также большие обеды и другие празднества разного рода. При одном из них, данном нашим монархом от лица всего лагеря, 2000 музыкантов исполнили королевский марш и с лишком 600 полковых певчих пропели куплеты в честь короля, сочиненные простым солдатом и положенные на музыку моим адъютантом Львовым, с аккомпанементом выстрелов из 18 орудий.

В заключение великолепного фейерверка бомбардировался нарочно выстроенный за лагерем городок с высокими минаретами. Его зажгли гранатами, постепенно взрывавшими фугасы, состоявшие из бесчисленного множества ракет. Это было точно извержение огнедышащей горы.

Простившись с нашими генералами и офицерами в самых трогательных выражениях, король оставил Калиш 10 сентября. Государь проводил его до границы царства. Вслед за тем выступил из лагеря прусский отряд, а потом началось обратное движение и наших войск.

При последнем прощанье государь собрал вокруг себя всех офицеров и благодарил их так милостиво, что они в слезах бросились целовать ему руки и колени. При общем натиске лошадь его едва могла устоять на ногах.

Возвратившись в сопровождении Паскевича ко дворцу, перед которым стояла в карауле рота Орловского егерского полка, государь приказал солдатам приветствовать нового своего шефа – князя Варшавского, которым этот полк был сформирован в 1810 году. Милость сия была для всех совершенною неожиданностью.

Утром на другой день императрица отправилась в Теплиц, а государь последовал за нею днем позже и в Бреславле остановился отужинать с королевскою фамилией.

На австрийской границе ожидал государя князь Лихтенштейн, а в Нейшольце встретил его богемский обер-бургграф Хотек. Касательно лошадей австрийцы так беспечно распорядились, что хороших едва доставало под государеву коляску, а во все прочие экипажи запрягали крестьянских, с негодною упряжью и дрянными кучерами, что в этих гористых местах грозило ежеминутною опасностью.

К ночи мы прибыли в какой-то маленький городок, где в довольно плохой гостинице решился переночевать государь, а Лихтенштейн, Хотек и я должны были удовольствоваться какою-то харчевнею, где едва нашли чего поесть. Свита государева нагнала нас

уже на следующее утро.

За две станции до Теплица ожидал придворный экипаж, и Хотек умолял меня убедить государя остановиться тут на некоторое время, чтобы он, Хотек, мог предварить своего императора, желавшего выехать навстречу нашему. Его величество слышать о том не хотел и, переодевшись в полковничий мундир венгерских гусар, поспешил отправиться с князем Лихтенштейном.

Я с Хотеком в другой коляске выехал несколько ранее, и хотя последнему велено было ехать вперед, однако государь скоро обогнал наших крестьянских лошадок, и мы потеряли его из вида. Хотек совершенно растерялся, кричал, бранился, сулил огромные тринкгельды [338] , а я, смеясь внутренне над забавным отчаянием моего спутника, старался утешить его тем, что император австрийский, верно, простит ему замедление, происшедшее единственно по вине нашего государя.

338

Чаевые (от нем. Trinkgeld).

«Если бы император и простил меня, – отвечал он, – то мне все-таки страшно достанется от князя Меттерниха!»

Мы добрались до Теплица уже полчаса после того, как оба монарха встретились там на улице. Помещение нашей императорской чете было отведено в доме князя Клари вместе с австрийскою; но последняя занимала бельэтаж, а первую поместили в верхнем этаже, точно будто бы гостями тут были австрийцы.

Постепенно прибыли в Теплиц и все калишские наши гости, бывшие уже прежде в Лигнице и в Доманзе, в том числе и прусский король. Однажды, сидя в этом обществе за обедом у австрийского императора, я шепнул гросс-герцогине Мекленбургской, что мы – точно труппа странствующих актеров, переряжающихся по мере прибытия в каждый город.

Впрочем, общество наше в Теплице увеличилось еще несколькими новоприезжими: эрцгерцогом Карлом, князем Меттернихом, нашим послом при Венском дворе Татищевым, графом Коловратом и несколькими немецкими принцами с их свитами. Город был набит битком. Венцы с некоторым неудовольствием и даже страхом ожидали этой встречи обоих императоров, опасаясь за сравнение.

Контраст был в самом деле поразителен. Рядом с одним из красивейших мужчин в мире, исполненным силы нравственной и физической, являлось какое-то слабенькое существо, тщедушное и телом и духом, какой-то призрак монарха, стоявший по осанке и речи ниже самых рядовых людей.

Нужна была вся вежливость и ласковая приветливость императора Николая, чтобы утаить от зорких глаз австрийцев, сколь он изумлен этою фигурою; но его обращение с Фердинандом, всегда предупредительное, дружеское и даже почтительное, вскоре привлекло к нему сердца всей австрийской свиты и в особенности молодой императрицы, которая оценила с благодарностью трудное положение нашего государя.

Можно смело сказать, что его австрийский сотоварищ был высшей ничтожностью и как бы совсем не существовал. Он едва даже мог удерживать в памяти наши фамилии и на все, что мы ни старались говорить ему с видом, будто бы не примечаем совершенной его ограниченности, отвечал лишь полусловами, совсем не клеившимися с предметом разговора.