Мое свидетельство миру. История подпольного государства. Главы из книги
Шрифт:
Прошло несколько месяцев, я жил в таком бешеном ритме, что и думать забыл о Зигельбойме. Но 13 марта 1943 года произошло событие, которое стало эпилогом нашей встречи. До самой смерти я буду помнить этот день. Я ненадолго присел отдохнуть у себя в номере на Долфин-сквер, как вдруг зазвонил телефон. Я не спешил отвечать и только после трех-четырех звонков неохотно снял трубку. Звонил чиновник из Стреттон-хауса, которого я знал:
— Пан Карский? Мне поручено сообщить вам, что Шмуэль Зигельбойм, член Польского национального совета и представитель Бунда в Лондоне, вчера покончил с собой. Он оставил письмо, в котором написал, что сделал все, что мог, чтобы помочь польским евреям, но ничего не вышло, что все его братья погибли и он присоединяется к ним. Он отравился газом.
Я повесил трубку.
В первый момент я ничего не почувствовал, но потом меня охватила невыносимая тоска, к которой примешивалось
С тех пор я часто думал о Шмуэле Зигельбойме, одной из самых трагических жертв страшной войны. Ведь он покончил с собой от полной беспросветности. Ушел из жизни по собственной воле, потеряв надежду. Многие ли смогут понять, что значит умереть так, как умер он, борясь за победу, которая, скорее всего, грядет, но ничего не изменит в судьбе истребленного народа, в исчезновении всего, что имело смысл для этого человека. Из всех смертей, которые я повидал за эту войну, смерть Зигельбойма — одна из самых впечатляющих: она показывает, каким жестоким и страшным стал наш мир, где люди и народы отделены друг от друга бездной равнодушия и эгоизма [11] . В нем царят враждебность и недоверие, и даже те, кто всеми силами борется за его улучшение, совершенно бессильны.
11
После встречи с Карским Зигельбойм лично обращался к Черчиллю и Рузвельту, выступал по английскому радио с призывом к общественности помочь польским евреям. 13 мая 1943 г., когда в Лондон пришло известие о гибели последних евреев восставшего варшавского гетто (там погибли его жена и сын), Зигельбойм покончил с собой, оставив предсмертную записку, в которой говорилось: «Моя смерть — выражение негодования и протеста против пассивности, с которой мир взирает на полное уничтожение еврейского народа и пассивно смиряется с этим <…>. Может быть, моя смерть поможет сломить стену равнодушия тех, кто еще может спасти остатки польского еврейства».
Глава XXX. Последний этап
Через несколько дней после второго посещения гетто бундовец нашел способ показать мне один из лагерей уничтожения для евреев.
Он находился неподалеку от деревни Белжец [12] , примерно в ста шестидесяти километрах к востоку от Варшавы, и по всей Польше ходили о нем самые мрачные слухи. Говорили, что практически все евреи, которые попадали в этот лагерь, обречены на смерть. Только затем их туда и везли.
12
В Белжеце находился один из трех лагерей уничтожения (Белжец, Собибор, Треблинка), устроенных нацистами для приведения в исполнение плана полного уничтожения евреев на территории Польши. Лагерь существовал с 1939-го по 1943 г. За это время в нем было уничтожено более 600 000 евреев и около 2000 цыган.
Сам бундовец никогда там не был, но владел подробной информацией (которую получал, главным образом, от польских железнодорожников [13] ) обо всем, что там происходило.
Мы выбрали день, на который была назначена казнь. Разузнать это не представляло большого труда, так как многие эстонцы, литовцы и украинцы, служившие в лагере охранниками под началом гестапо, одновременно работали на еврейские организации, не из гуманных или политических соображений, а за деньги. Предполагалось, что я надену форму одного из украинских охранников [14] , у которого в тот день был выходной, и воспользуюсь его документами. Меня уверяли, что неразбериха и продажность в лагере так велики, что никто и не заметит подмены. К тому же операция была тщательно подготовлена. Я должен был войти в лагерь через ворота, охраняемые только немцами, — украинец легко распознал бы обман. А так — украинская форма сама по себе послужит пропуском, и никто меня, скорее всего, ни о чем не спросит. На всякий случай меня сопровождал
13
Служащие польских железных дорог были первыми, кто свидетельствовал о судьбе депортированных евреев. И в Белжеце, и в Треблинке некоторые из железнодорожников входили в ячейки сопротивления, именно они сообщали своим руководителям о том, что в лагеря прибывают составы, набитые людьми, но не доставляется еда для них. Ячейка в Замосци, подкупив лагерных охранников, узнала о существовании газовых камер и огромных рвов, где погребали трупы. Уже в июле 1942 г. эта информация была передана командованию Армии Крайовой и лондонскому правительству, однако никто не поверил, что она правдива.
14
В Белжеце служили эстонские охранники, но Карский пишет именно об украинцах.
План выглядел простым и надежным. Я, не колеблясь, принял его и ничуть не боялся, что меня схватят.
Рано утром в назначенный день я выехал с варшавского вокзала вместе с евреем-подпольщиком, работавшим за пределами гетто. Мы доехали поездом до Люблина. Там нас ждала деревенская телега. Крестьянин повез нас по проселочным дорогам, избегая оживленного шоссе, ведущего в Замосць. До Белжеца (точнее, до Избицы Любельской [15] ) добрались в первом часу и сразу направились в условленное место, где первый украинец должен был передать мне свою форму. Это была бакалейная лавочка. Прежде ее хозяином был еврей, потом его убили, и теперь лавочку, с разрешения гестапо, держал местный крестьянин, разумеется, участник сопротивления. Он назвался Онышко.
15
Лагерь, в котором побывал Ян Карский, находился, как установлено польскими историками, в Избице Любельской, на полпути между Люблином и Белжецем, и примыкал к белжецкому лагерю. Сюда привозили узников, часть которых уничтожали на месте. Как описал Карский, остальных отвозили в Белжец, где функционировали газовые камеры.
Форма украинского охранника ждала меня, однако владелец ее, видимо из осторожности, решил не показываться мне на глаза. Будет лучше, верно подумал он, если, в случае чего, я бы не смог опознать и выдать его. Но экипировку передал мне всю целиком: брюки, сапоги, ремень, галстук и фуражку. Правда, документы дал не свои, а товарища, который, вроде бы, вернулся в родную деревню. Подозреваю, что на самом деле тот дезертировал, а документы продал — в Польше такое бывало сплошь и рядом. Форма и сапоги оказались мне в самый раз, а вот фуражка сползала на уши. Пришлось набить ее бумагой. Онышко на вопрос, как я выгляжу, ответил, что давно не видал такого типичного украинца.
Через час-другой явился охранник, который должен был провести меня в лагерь. Он свободно говорил по-польски. План оставался прежним: мы войдем через ворота, охраняемые двумя немцами. Они никогда не проверяют документы у украинцев, достаточно поприветствовать их и поздороваться по-немецки. На территории же мой провожатый отведет меня в такое место, откуда все видно. Мне останется только стоять и смотреть. А потом мы примкнем к группе охранников, покидающих лагерь, и выйдем вместе с ними. Общения с другими украинцами мне было велено избегать — они непременно поймут, что я «чужой».
Охранник критически оглядел меня и стал управлять мною, как куклой: заставил начистить сапоги, поправить галстук, затянуть ремень и сказал, что мне не хватает военной выправки. По его словам, немцы очень строго следили за внешним видом «своих литовцев, эстонцев и украинцев» и не терпели небрежности.
От лавочки до лагеря было километра два. Чтобы ни с кем не встретиться, мы пошли не по дороге, а по тропинке. Идти надо было минут двадцать, но уже за полкилометра до лагеря стали слышны команды, выстрелы и дикие вопли — чем дальше, тем отчетливее они доносились.
— В чем дело, что там творится? — спросил я.
— Евреям становится жарко, — усмехнулся мой спутник, явно довольный своей шуткой. Но, встретив мой суровый взгляд, видимо, удивился и пробурчал уже без всякого веселья: — Да ничего, все нормально, загрузили очередную порцию.
Больше я его не расспрашивал. Мы подходили все ближе, и крики звучали все громче, а иногда вдруг раздавался такой чудовищный вопль, что у меня шевелились волосы.
— Есть у этих людей хоть какой-нибудь шанс убежать? — спросил я, надеясь на положительный ответ.