Мое время
Шрифт:
Господи, да все! Весь мир!
Раньше на месте стадиона (рассказывала бабушка) было кладбище. Еще долго стоял старый березовый лес, а между деревьев сохранялись травянистые холмики. Попадались каменные плиты с замшелыми надписями. На этих плитах мы потом позже приходили посидеть с книжкой, - как же!
– фигура "девушка с томиком стихов", или ходили поверять секреты. Белые фигуры пловчих и дискометов не вызывали изумления. (Но они тоже только временные рисунки). Весной в траве вырастали медунки и бледные фиалки. К концу лета обильно
В дальнем углу стадиона "Клуб авиалюбителей" вывеской выходит к рынку, а с парашютной вышки цветные зонтики слетали на лужайку. Под восточной трибуной позади стадиона располагался тир, или стрельбище, - у нас говорили.
В отроческий период самоутверждения мы рвались в "ряды смелых", мы грезили подвигом:
"Первый прыжок!
– взрывная волна фантазии ширила могучие круги ассоциаций, - "Сто первый затяжной прыжок!"; "Прыжок в бездну океана!.."
А также "Десять пуль в десятку!" (конечно, рядом трепетал дополняющий кино-образ, - стрела настигает и расщепляет другую стрелу, уже поразившую центр мишени...);
"Ворошиловский стрелок!" (такой значок я давно извлекла из коробки с пуговицами и свято берегла);
"Девичий десант на полюсе!"...
Фигуры мечты искали оформления в лозунгах и газетных заголовках, ибо в отличие от фигур прошлого,
которые ждут обобщения (и соощущения), фигуры мечты ждут признания.
"... Девушка - снайпер в легком шлеме с винтовкой в руках выходит на крыло самолета..." (в грезах отроковицы видят себя непременно девушками, в самом слове "девушка" - залог неотразимой красоты).
Образы же мечты обычно грешат неточностями ("на крыло" не выходят), но именно неточности и некоторый перебор в ущерб вкусу умножают волшебную реальность.
Тогда еще не доставало клуба фехтования и бассейна, ими с южной и северной сторон оброс стадион много позже.
Нас не принимают в секции по возрасту, ждать же восемнадцати некогда. В жеребячьих ногах наших жажда потравы. Мы носимся по снежному "манежу" стадиона без всяких лыж и коньков (и без всякой узды), но в телогрейках, ушанках, штанах, выпущенных на валенки ("не надевай, пожалуйста, телогрейку, Алехина опять сказала..."), играем в приключения и войны, громадный сугроб трибуны превращаем в "снежную крепость", роимся возле стрельбища...
Иногда нам насмешливо позволяют расчистить у них снег, тогда дают пострелять три-пять пулек.
Фигура вожделенного действа: лежа на старом ватнике, теплое дерево приклада плотно к щеке, угар пороха в ноздри, зрачок в точном фокусе оптического креста, палец руки и мизинец спускового крючка скрещены знаком перемирия...
– Замри!
Стадион наш, разлегшийся на четыре стороны света, изменчивый во временах года, облысевший, стоптанный, уступивший городское первенство другим - монада нашего детского бытия, центрирующая
Еще недавно, сокращая путь через стадион на рынок, я смотрела, - в отступивших поредевших деревьях у забора вознесся белый костяк березы с толстыми пальцами, навсегда сбросивший мелкую лиственную мишуру...
Из окон нашего дома в глубине летней ночи длинный дом с колоннами и высокими незрячими окнами. В аквамариновом свете ламп дневного освещения эффект мусатовских картин. Там у него женские фигуры, прозрачно узорчатые, напоминают опавшие крылья бабочки...
Я лежу не засыпая в комнате, тишину прорезает трамвай... В ночи его издали слышно, - сначала это словно давний звон колоколов или стоны буя в море, потом вступают, строятся струны проводов, и вот резкий с подвизгом дробот колес...
а по стене бежит высветленный сквозной след, почему-то он всегда несказанно тревожит, и так хочется, хочется, чтобы он, наконец, сделал полный периметр, но всегда же след срывается со второй стены, летит косо по потолку, соскальзывает в ночь, и замирает в другой уже дали последним отбоем колокола...
6. Суд
Из окна кухни, через двор по диагонали, взглядом поверх "хитрых избушек", прямо в закате солнца - Штаб. Во лбу его высокой шапки под праздники горит звезда.
Закат отражается в мокром асфальте.
В первый ли раз зажглась эта звезда девятого мая сорок пятого года?
Я стою у кухонного окна, одна, наказанная.
Все ушли на площадь смотреть салют.
В этот день, то ли от брожения праздника?
– я успела столько нахулиганить: подралась с мальчишкой, вдвое большим и противным; нагрубила его матери, она, конечно, нажаловалась; лазила на крышу и была замечена; порвала новое платье сверху донизу - халатик; разбила стекло на чердаке...
то ли подсознательное, - "победителей не судят"?..
Я стою у окна и слежу заворожено, как звезда пульсирует, меняет цвет, посылает свой беглый огонь...
Мои грехи еще не остыли, они кажутся скорее подвигами, дают встречные сполохи: красный - Честь! фиолетовый - Доблесть! желтый - Геройство!
– этот "джен-тльменский набор" легко увязывается со словом "Штаб" (- в нем самом есть Главенство, особенно для нас - военных детей),
но это жестяное "-сть-сть" имеет привкус Совести, и чем дальше, тем заметнее чувства мои стынут Стыдом...
Есть ли наказание страшнее?
– остаться одному.
Раньше в праздники обычно прощали...
В детстве мы с легкостью делаем себе символы, - что выпирает, то и символ.
Тут уж кому как суждено: кто под башней растет, кто под горой, кто под деревом.
Мы росли у добрых колен Филиала Академии Наук.
Но Штаб заглядывал к нам во двор через головы домов, беспощадный, как "Божий глаз", он проницал всюду.
Да и вообще, он как бы завершал орбиту моего дневного языческого бытия: