Могилы героев. Книга первая
Шрифт:
Химик судорожно выпил и, оступаясь едва ли не на каждом шагу, вышел за дверь. Как только он ушел, Лосик схватил стакан и тоже выпил. Аня напряженно следила за ним.
– Он уже умер. Умер!- Лихорадочно прошептал Лосик, отчего-то глядя на нее с ненавистью.- Сам умер и нас за собой тянет!..
И вдруг потянуло в щель под дверью запахом паленых волос и кожи, потянуло сладковатым запахом жареного мяса. Лосик вздрогнул, посмотрел на подругу и внезапно расплакался.
А кодла прыгала вокруг огромного жаркого костра. В нем подгибаясь и проваливаясь к земле, разбрызгивая язычки голубоватого пламени, ярко полыхал факел.
Когда Лосик выскочил из ангара,
В ангаре было тихо. Почти так же тихо как в первый день. Языческое безумие осталось снаружи, только голуби всполошено гукали под крышей да где-то в дальнем углу возились и причмокивали.
– Вот так, Лизка, вот так,- страстно шептал Химик.- Так, так. Я тебя с собой заберу… С собой… да…
Лосик рванул ее за волосы, хлестнул по глазам наотмашь и тут же со всей силы, вкладывая в кулак всю злобу и ненависть, ударил по лицу Химика. Тот, как был распоясанный, слетел с ящика и врезался в кучу тряпья. Тут же пришел в себя, вскочил и, матюгаясь, застегивая на ходу штаны, пошел на Лосика. В углу от боли и страха выла Лизавета. А Лосик знал, если подпустит Химика слишком близко – ему конец, неравными были силы. И он Химика запинал, пару раз приложив лицом об бетонный пол, разбив ему в кровь левую половину.
Потом он сидел на корточках, прислонившись спиной к стене, и руки у него тряслись так, что сигарета все время падала на пол. Химик лежал посреди ангара и набирался сил. Через несколько минут он встал. Вместо левой половины лица у него была лаковая японская маска. И отхаркиваясь кровью, сказал голосом прежним, хорошо поставленным и совершенно спокойным:
– Вот, брат, и разбежались мы. Прощай, брат, не поминай лихом…
– Вали отсюда, паскуда,- негромко сказал Лосик.- Чтобы духу твоего не было.
За последующий час он ни разу не встал. Сидел на корточках и курил сигарету за сигаретой. Смотрел, как кодла собирается в дорогу. Костер в ангаре почти погас, и Лосик видел лишь прыгавшие по нарам тени. А когда ушла Аня, в ангаре стало совсем тихо. Она что-то говорила перед уходом, тянула его за рукав, но он только гримасничал в ответ. А Химик больше не появлялся, и на улице его слышно не было.
Лосик сидел в темном ангаре. Мыслей у него не было, но в душе уже завелась боль. Он понимал, что все кончено, что он остался один. Утром соберет в сумку все что осталось, и по мерзлой земле уйдет на дорогу.
Неожиданно в костре вспыхнуло пламя. Лосик вздрогнул и увидел, что возле огня кто-то копошится. Его сердце сдавило сумасшедшим, похмельным бредом – померещился покойный Рубик. И тут же отпустило. Он вздохнул с облегчением. Возле костра стояли Бунька с сестренкой, Чек, Лизавета и еще трое, неразличимые в потемках. Лосик слабо улыбнулся и помахал им рукой.
– Ничего,- прошептал едва слышно.- Апрель переживем, а в мае начнем поднимать землю. Вон ее сколько.
В последних числах мая навалился с запада холод. В промерзшем темно-голубом небе висели высокие почти неподвижные дымки. Ниже них свинцовою кисеею неслись темные тучи, осыпавшие неприветливый день двадцать шестого мая ледяным дождем. Изредка пробивало ливень градом, и по крыше словно черти начинали
С утра заходила в гости бабка Капа, его последняя родственница в поселке. Наверно от нее тянуло прохладой и старостью. Но он не чувствовал запахов. Воздух казался удушливым и безвкусным. Бабка подошла к дивану и вздохнула печально. Но он на нее даже не посмотрел. Неотрывно, почти не мигая, смотрел на темную трещину в потолке.
Бабка потопталась возле окон, отдернула занавески, недовольно побурчала над неприбранным столом и села на табурет.
– Померзнет нонче смородина,- сказала она.
"Дрянь-погода",- подумал про себя Гоцик.
– Клавка-штырь за чесноком ходила. Говорит, вся черника в цвету… Померзнет нонче черника.
На этот раз Гоцик ни о чем не подумал. Он слушал, как усиливается за окном ветер, и краем глаза видел, как весь этот смутный небесный кавардак пробивают сумасшедшие лучи солнца; и теплые, золотистые пятна от них ложатся на подоконники и скрипучие половицы, на клетчатое одеяло и его обессилевшие от пьянства руки.
– На работу бы тебе устроиться,- неуверенно произнесла Капа и замолчала надолго. Это была ее мечта, почти мечта о возведенном храме – пустить его по накатанной поколениями колее, чтобы не вставал он против законов людских.
Гоцик лежал бездумно. Плевал он на законы. Плевал он на все. Только одного ему хотелось сейчас – забыться и проснуться уже здоровым.
А бабка попеняла еще на судьбу. Потом еще что-то говорила, но так невнятно и торопливо, что Гоцик не разобрал ни одного слова и незаметно задремал под неуверенный лепет Капы, и проснулся уже в полдень.
На кухне бормотало радио. За окном было сумеречно и тихо. Небосвод затянуло сплошной грозовой пеленою. Этот свинцовый монолит прорезали ослепительные мимолетные вспышки. И с каждой вспышкой радио на кухне принималось трещать и по-стариковски кашлять. Гоцик с трудом сел на диване и мрачно оглядел комнату. Обоняние к нему вернулось. Сейчас он чувствовал, как тянет со всех сторон сивухой, хотя бабка еще утром убрала следы попойки. Он встал, покряхтывая разогнулся во весь свой почти двухметровый рост и уже самодовольно похлопал себя по тощей грудине и животу. Жизнь снова нравилась ему.
Воды в бачке оставалось на донышке. Гоцик неприязненно воззрился на жидкость сероватую от близости дна с какими-то подозрительными крошками. Выглянул в окно и, обозрев дымные небеса, решил, что за свежей водой сходит позже. Еще позлобствовал слегонца на бабку. Де, не могла, старая, за водичкой на ключик сбегать.
Из съестного в доме осталась банка кильки да черствая горбушка хлеба. Гоцик недовольно поводил носом над этими разносолами и вернулся к бачку. Безразмерной алюминиевой кружкой зачерпнул воды. И с первого же глотка его едва вывернуло. Гоцик вспомнил, как Костыль с вечера опрокинул свои полстакана в бачок, а потом кричал, что это не проблема, потому что у него "паленкой" полдвора заставлено.