Мои алмазные радости и тревоги

Саврасов Джемс Ильич

Как-то раз в очередной приезд в столицу я воспользовался его советом. Добыть мне надо было дефицитный алмазный инструмент, который распределялся по предприятиям геологоуправления строго по разнарядкам. У меня разнарядки и, следовательно, шансов получить инструмент не было никаких. Но схема Славы Лапшина сработала безотказно: через два дня на руках у меня были два отрезных круга. И все было сделано по закону, поскольку на складах имелись остатки инструмента, не выбранные по разнарядкам другими организациями. А женщины отказывались даже от шампанского, мне с трудом удалось уговорить их выпить за их здоровье и доброту.

К своим влиятельным знакомым и друзьям по таким мелким вопросам я больше никогда не обращался.

КРЕПИСЬ, ГЕОЛОГ!

Правдивая история общения геологов-алмазников с писателями К нам на базу приехал писатель — Румяный мужчина лет сорока. Нам

интересно, вокруг присядем, Что, да как, да почем строка. Наутро писатель уже в экстазе — Всюду проник его острый взгляд, Отметил, сколько грязи на базе, В конторе порылся, залез на склад. У сторожихи узнал подробно, Как тут люди живут и с кем. Потом вечерком набросал, не дрогнув, Пару-другую сюжетных схем. Затем узнал, где всего трудней, И попросился в маршрут полевой. — Ну, что ж, поброжу десяток дней, А там поработаем головой. Полазив часок по кустам на брюхе, Увяз по грудь в каком-то болоте. Спросил: «И дальше в таком же духе? Тогда все ясно. Пора к работе». Неделю, вторую сидел в ресторане, Процесс созидательный был недолог. И вот результаты его стараний — Роман под названьем «Крепись, геолог!» В романе романтика властвует лихо: Привалы, обвалы и прочее. Он любит работу и повариху, А повариха любит рабочего. Герой наш — геолог, он ищет руду, Какую — написано неразборчиво. Рабочий — лентяй, не привычный к труду, А повариха любит рабочего. Но нету руды. Он страдает тайком, С утра и до вечера поиском занят; Пешком, с молотком, с рюкзаком, с котелком — На север, на юг, на восток и на запад. Он мечется под свирепым дождем, Нередко в лесу настигает ночь его, Но твердо верит: «Руду найдем!» А повариха любит рабочего. Тайга надевает осенний наряд. Впустую герой ковыряет в породе. Затем повариха с рабочим горят, Геолог поблизости тонет в болоте. Потом, по ошибке схватив образцы, Рабочий бежит (да и что с него толку), Геолог чуть-чуть не отдал концы, А повариха любит... геолога. Но болен геолог, он весь в бреду, От малярии беднягу скорчило. Но вдруг повариха находит руду — Какую — написано неразборчиво. Прочел я роман и заплакал навзрыд, Я думал: «За что? За какие пороки?» — К нам едет писатель — мне друг говорит. Схватил я ружье и засел у дороги.

Творчество народное.

Стихи запомнил Д. САВРАСОВ

ОТЗВУКИ ГУЛАГа

Амакинские геологи, как и все советские люди, должны были быть сознательными гражданами, что означало в терминологии тех лет — «идеологически подкованными». Если не на все четыре ноги, то хотя бы на передние. Они должны были верить в светлое коммунистическое будущее, стойко переносить «временные трудности», ненавидеть империалистов, соблюдать кодекс строителей коммунизма, боготворить вождей и почитать данное свыше экспедиционное начальство. Но поскольку всякий трудящийся человек изначально от природы несознателен, то ему полагались духовные пастыри. Таковыми в своё время в крупных экспедициях являлись политруки. В описываемый период истории Амакинки (1956—1989 годы) освобожденных политруководителей уже не было. Их обязанности выполняли, так сказать по совместительству, разные руководящие товарищи из аппарата экспедиции или доброхоты из геологической среды. Обязанности эти были весьма разнообразными. Здесь и еженедельные политзанятия, организация митингов протеста против козней империалистов, наглядная агитация, подготовка и проведение праздничных демонстраций, проработка уклоняющихся от идеологического воспитания несознательных элементов и многое другое. Хлопотные были обязанности! Но некоторые правоверные коммунисты выполняли их с явным удовольствием. К числу таковых относилась, к примеру, заведующая геологическими фондами Козлова-Елисеева.

Состояла

она постоянным членом парткома, иногда выполняла обязанности его председателя. Её пристальный взгляд я постоянно ощущал даже кожей спины, когда проходил мимо. Не то чтобы боялся обвинения в шпионаже (в чём она подозревала только Иосифа Илупина и почему-то делилась своими подозрениями с окружающими), но по причине совершенно иной. Одной из своих обязанностей она считала, или ей полагалось это делать, вербовку новых членов партии. Долгое время, увидев меня, она непременно интересовалась, когда же я подам заявление. Вступать в партию мне не хотелось, но прямо сказать ей об этом я не смел. Поэтому старался как можно реже с ней встречаться. Но как избежать встреч, если эпизодически надо брать материалы в фондах, где хранились геологические отчеты. От первых предложений я уклонялся, ссылаясь на то, что морально не готов. Позднее, когда нельзя уже было валять дурачка, я уверял, что вот-вот подам заявление, но после поля или после отпуска. Словом, тянул резину. Но уклоняться становилось все труднее, ибо друзья мои, члены партии, тоже дули с ней в одну дуду. Их можно было понять, поскольку противостоять присным Чумака на партсобраниях им было нелегко, для оппозиции требовалась массовость.

Спасли от партии меня два обстоятельства. Первое — мой холостяцкий образ жизни, и в связи с этим слухи о моей моральной неустойчивости. И второе — начавшаяся в середине 60-х годов затяжная борьба старых амакинцев с Чумаком и с наехавшими вместе с ним дальстроевцами. Когда эта борьба приняла особо жёсткие формы (наши коллективные письма в верха с критикой дальстроевских методов руководства), то Козлова-Елисеева от меня отступилась. Даже если бы я и захотел тогда вступить в партию, то сделать это было бы уже нелегко, если вообще возможно.

Одной из юмористических сторон коммунистической морали тех лет была борьба с вредными привычками подопечных. Зазорным, к примеру, по причинам совсем непонятным, считалась игра в бильярд. Одно время в старом амакинском клубе стоял бильярд. Причем хороший «полный» бильярд с отличным ровным столом. Естественно, там собиралась публика и с интересом проводила время. Так вот этот бильярд не понравился Козловой-Елисеевой и по её настоянию был ликвидирован как вредное явление. Почему игра в бильярд считалась вредной, уразуметь трудно. Но это было так. В шахматы играть разрешалось, на игру в карты смотрели сквозь пальцы, а вот в бильярд играть было нельзя. Буржуазным пережитком смотрелась эта игра или по какой другой причине, но в экспедиции она была запрещена.

Очень не любили идейные товарищи из администрации и проведение геологических вечеров. Устроить в клубе вечер геологов, если это не в революционные праздники и не под Новый год, не разрешалось ни под каким соусом. Мало ли чего могут позволить на таком вечере эти непредсказуемые геологи, а особенно геофизики. Будут еще критиковать в самодеятельности экспедиционные порядки или петь непристойные частушки. Праздники Первого Мая или 7 ноября — это другое дело. Там все шло по заведённому порядку. Торжественное заседание, начальство и выборочные передовики в президиуме, доклад с подведением итогов, раздача грамот и благодарностей под аплодисменты рядовой массы — все честь по чести. В качестве развлечения — отрепетированная начальником отдела кадров Г. А. Широченским идеологически выверенная беззубая самодеятельность — и по домам. Водку пить только в семейном кругу за закрытыми шторами.

Естественно, в экспедиционную самодеятельность не допускались песни Визбора, Высоцкого, Окуджавы и прочих бардов 60-х годов. Хотя магнитофонные записи Высоцкого слушала вся Нюрба. Любопытно, что некоторые гонители самодеятельных песен из начальства тоже увлекались ими. Тот же Георгий Александрович Широченский, не допуская на вечерах песен бардов, дома имел полный набор записей Высоцкого.

Одной из постоянных забот администрации было укрепление трудовой дисциплины. Как только ее не укрепляли! Прежде всего контролировался своевременный приход и уход с работы. Утром и в обед у входа в камеральные помещения выставлялись пикеты, опоздавшие заносились в чёрный список с последующим наложением взысканий или упоминанием недобрым словом на профсоюзных собраниях. Конечно, борьба с нарушителями дисциплины в экспедиции велась всегда, но в период правления Чумака она велась особенно активно и целеустремленно. Ибо идеалом для него была зона, где подъём, отбой и распорядок дня регламентировали всю жизнь подопечных зеков.

Но амакинцы не хотели привыкать к лагерной дисциплине. Если кто и опаздывал, то уже не на пять-десять минут, а на целый час или на два. Журналы записи ухода с работы и возвращения к таковой упорно исчезали со стены в камералке или перемещались в туалет. Да и как вольный геологический народ приучить к заводской дисциплине? И была ли в этом необходимость? Работа по отчётам и проектам выполнялась в намеченные сроки, за это отвечали начальники партий и отрядов, которые и должны были следить за своими сотрудниками. Но тогда не было бы видимости борьбы с прогульщиками.

Ощутимых плодов такая борьба не приносила. Как привык, например, Юрий Петрович Белик поспать утром, так он это и делал довольно часто. Зато вечером мог работать до полуночи, что было и продуктивнее, поскольку не мешала дневная суета. Как не являлись выпивохи на работу с утра в понедельник, так и продолжали это делать, даже под страхом сурового наказания. Выталкивание алкашей на работу в понедельник было одним из самых хлопотных занятий начальника отдела кадров Широченского. Он самолично делал обход общежитий и гостиницы, где могли кучковаться любители опохмелиться. Правда, однажды он напоролся на неприятный разговор, когда опохмеляющиеся товарищи, вместо того чтобы извиняться и оправдываться, послали его на три известные буквы. После этого он стал опасаться в одиночку ходить по общагам.