Мои алмазные радости и тревоги
Шрифт:
Вскоре, однако, его выпустили, и на рубеже двадцатых-тридцатых годов он уже проводит в своих местах коллективизацию. Надо полагать, это был нелегкий период его жизни. Окулачивать и выселять на возможную погибель своих односельчан, своих близких знакомых — это малоприятное и тяжелое дело. Куда легче с подобной работой было справляться герою Шолохова из «Поднятой целины» Макару Нагульнову, пришельцу со стороны, не имевшему корней в подопытных селах.
Но отцу... Ох, как было нелегко ему выполнять эту грязную работу! Если даже он и свято верил в коммунистические идеалы.
Понимал ли он, что его руками творится преступное деяние? Сейчас уже не спросишь его об этом. В оправдание его можно сказать лишь то, что он проводил раскулачивание не слишком ревностно. В целом по нашему местечку (Косковскому
Был ли отец действительно атеистом, понять сейчас трудно. Он активно выполнял указания вышестоящих инстанций: ломал приходскую церковь, приспосабливая её под клуб, описывал церковное имущество, щепал иконы. Но делал ли это он только по приказу или имел внутреннее убеждение о вредности религии, никто не может теперь сказать. Иконы с божницы в доме он пустил на растопку, но, как уже упоминалось, подаренное ему в школе евангелие сохранил в целости.
Крестить детей в церкви отец, конечно, запретил. Мать не смела, но бабушка тайно водила меня к батюшке, когда мне было два или три года. То ли окрестили меня тайно, то ли просто бабушка водила к причастию, узнать потом мне было не дано. Когда я повзрослел, а отца и бабушки уже не было в живых, то я узнал лишь смешную сторону этого посещения церкви. С именем Джемс мне не дали бы даже причастия. Бабушка сказала священнику, что меня зовут Женей. С таким именем можно сойти и за мальчика, и за девочку. Когда я попробовал с ложечки вино (причастие), то попросил у батюшки ещё, таким сладким показался мне этот напиток. На что батюшка улыбнулся и сказал: «Какая бойкая девочка Женя». Таким вот образом я сошёл в церкви за девочку.
Отец был беден. Беден даже не то слово; он был совершенно неимущим. Правда, дом и приусадебный участок в тридцать соток, с которого кормилась наша семья, он имел. А секретарская его зарплата составляла мизерную сумму, что-то около полутораста рублей. Из неё он часть денег отдавал нам на покупку хлеба, а сам питался, где придётся. Дома он бывал редко, поскольку с матерью моей был не в ладах.
Когда он ушел в армию, из его вещей остались не новый уже костюм, две или три рубахи да поношенные сапоги. Более у него не было ничего. Расставаясь со мной, он сунул мне в руку масленку из-под ружейного масла (почему-то она мне врезалась в память), да показал, где лежит ящичек с нехитрым инструментом: молотком, кусачками, плоскогубцами, гвоздодёром. Осталось от него еще два топора, один из которых (плотницкий) бабушка спрятала и не давала его мне до конца войны. Несмотря на похоронку, она все время надеялась, что сын с войны вернётся.
Но он не вернулся. Погиб отец в боях под Калининым в феврале 1942 года.
КТО ПРИДУМАЛ ЭТУ МОДУ
О предках нашей семьи мало что известно. Дальше прадедов — полная темнота. Дед по матери погиб в лагерях Воркуты, о прадеде никаких сведений нет. Дед по отцу был охотник и рыбак, но никудышный земледелец (из-за какой-то болезни он не мог работать на земле), поэтому семья его жила в бедности. О прадеде сохранилась легенда, что он сочинял стихи и пел песни на свои слова.
А еще старики в деревне помнили, что он любил сидеть на завалинке перед домом и кидать в прохожих камушки («шибать» — по старому наречью). Прадед поэтому и получил кличку Шибай, а подворье наше стало называться Шибаевское.
Сохранилась в памяти потомков прадеда Шибая только одна песня, определённо им сочиненная:
Кто придумал эту моду, Провалиться тому в воду, курить(Косково — это местечко по реке Пежма, а Остров — деревня в этом местечке, где жил прадед Шибай)
Тут и островцы. Деревенские бахвалы, У них денежек не мало, на табак-от есть! Сюртучки как на дворянах, Трубки медные в карманах, с длинным чубуком! Поведут они усом, Дым распустят колесом, словно из трубы; из пожарные! Еще боле нафрантят себе цигарок, разных папирос! Старики узнали моду, И прославили народу, стали нюхать в нос! И последняя заглума, Что табак кладут за губу, всячески жирут! Эх, да парень я не здешный, Из Москвы бежал, сердешный, я Сибирью шёл..(Сибирь— это не та Сибирь, которая за Уралом. В Олонецкой губернии была своя Сибирь, или Лапотная Сибирь. Она, видимо, была на пути моего предка)
— я Сибирью шёл! Потихонечку без грому Наливал стакан я рому, и речь говорил, — и речь говорил: Чьи вы, девушки, такие, Переулки здесь частые, я б вас проводил!Песня вроде бы авторская, оригинальная. Может быть, содержание и позаимствовано из какого-нибудь литературного источника или фольклора староверов, но слова «косковцы» и «островцы» привязаны к местности и если вставлены в заимствованный текст, то явно местным жителем, то есть прадедом Шибаем.
Еще от прадеда остались в памяти народа две песни «Шумел, горел пожар московской» и «Сунженцы». Первая песня общеизвестная, но не народная, а на слова какого-то поэта XIX столетия. Откуда её знал прадед, можно только гадать:
Шумел, горел пожар московской, Дым расстилался по земле, А на стене, вдали, кремлёвской Стоял он в сером сюртуке. И призадумавшись, Великий, Скрестивши руки на груди; Он видел огненное море, Он видел гибель впереди...Вторая песня, нигде в сборниках песен и в антологиях стихов мне не встречавшаяся, о Сунженских казаках:
Пыль клубится над дорогой, Слышны выстрелы порой; То с разбоя удалого Едут сунженцы домой. Они едут близ станицы, Едут, свищут и поют. Жены, старцы и девицы Все навстречу им идут. Градом сыплются вопросы Из толпы со всех сторон: Жив ли муж? И мой сыночек? Жив ли братец мой родной?