Мои часы идут иначе
Шрифт:
Первые гости уже беседуют в зале; среди них, как всегда, мамины поклонники.
С усмешкой косясь на галантных господ, папа говорит:
– Я люблю тебя за то, что ты - комета, а вот твой "хвост" не очень одобряю.
На секунду мама задета. Постоянно меняющиеся поклонники - часть ее жизни, с тех пор как она себя помнит. Ей никогда и в голову не приходит всерьез воспринимать этот "хвост". Да и папе тоже. Напротив: он гордится тем, что у мамы есть поклонники.
Отчего же тогда вдруг это замечание, отчего проскользнула эта горечь?
В скором времени папу
Итак, мама и папа будут в разлуке почти год.
Не опасается ли он московских поклонников?
Дядя Женя рассеивает эти мысли: он смеется своим звонким юношеским смехом над папиным замечанием о комете и ее хвосте.
Когда позднее папа, мама и дядя Женя вместе музицируют, от напряженности не остается и следа. Они, как и всегда, играют очень слаженно.
Позднее (тетя Оля уже прочитала рассказ Чехова) папа такой, каким его знают друзья: вежливый и уравновешенный. И когда мама на мгновение остается одна, он шепчет ей то, что всегда говорит, когда после минуты дурного настроения хочет выглядеть веселым: "Je t'aime, ma fleur d'amour..."*
Мама счастливо улыбается. Папа занимается гостями.
Он и не замечает, что несколько минут спустя мамы с дядей Женей уже нет в гостиной.
Мама направляется в кухню, собираясь дать еще несколько указаний прислуге. Дядя Женя следует за ней и просит выслушать.
– Непременно сейчас, дело не терпит отлагательства, - говорит он с особым значением.
Они выходят на террасу. Там можно поговорить без помех.
Дядя Женя предлагает ей "сделать окончательный выбор".
Мама не понимает.
– Вы не должны ехать, - говорит дядя Женя; он так серьезен и настойчив, каким мама его никогда не видела.
– Останьтесь, мадам! Оставайтесь здесь с детьми, здесь, на вашей родине. Только здесь вы счастливы. Я знаю это!
Мама обескураженно молчит.
Дядя Женя принимает это молчание за знак согласия.
– С разводом вы можете не спешить, - продолжает он, - я готов ждать. Я готов ждать, как жду до сих пор, пока знаю, что вы остаетесь. Я люблю вас, мадам. И вы знаете это. И я люблю ваших детей. И это вы должны знать...
Лишь мгновение мама смотрит на дядю Женю смущенно. Потом смеется.
– Ну, Женя, - говорит она, продолжая смеяться, как будто не воспринимая всерьез того, что только что услышала.
– Ну, Женя, - повторяет она, все еще смеясь и с жестом, словно собираясь добавить: "И что это вам взбрело в голову, вы, большой неразумный мальчик?.."
Потом поворачивается и уходит в дом.
Дядя Женя опустошенным взглядом смотрит ей вслед. В нем сейчас действительно что-то есть от "большого неразумного мальчика", мальчика, который еще никогда не был так унижен, как в эту секунду.
Два дня спустя денщик дяди Жени приносит маме букет цветов и маленький запечатанный пакетик. В пакетике письмо, кольцо и - скрепленная цепочкой с кольцом - револьверная пуля.
Дядя Женя застрелился.
К нашим воспоминаниям
Папа же думает о дяде Жене иначе, чем мы, дети. "Теперь я понимаю, задумчиво говорит он однажды маме, - как из-за тебя кто-нибудь может лишить себя жизни..."
ЭЛЕОНОРА ДУЗЕ
"ОТКРЫВАЕТ" МЕНЯ
В пять лет я в Москве.
Дядя Женя забыт. И мамой тоже. Как и на Кавказе, вокруг нее очень быстро снова возникает круг знакомых, друзей, поклонников и почитателей, однако это ни на минуту не ставит под сомнение ее любовь к папе. Мы, дети, незыблемый фундамент этого брака.
Я стою на Красной площади, название которой восходит к XVI столетию, к временам жестокого правления Ивана Грозного*. Я разглядываю Лобное место, на котором неугодные Ивану бояре расставались с жизнью; их кровь обагряла площадь красным...
Я восхищаюсь Кремлем и Собором Василия Блаженного с его пятью куполами, к которому Иван велел прорыть подземный ход, чтобы молиться, отрешившись от всего и полностью уйдя в себя. Как этот самый свирепый из всех царей еще мог молиться, после того как в приступе безудержного гнева убил собственного сына, а тысячи людей были им умерщ-влены, не укладывается в моем детском воображении.
Впрочем, у меня не слишком много времени, чтобы предаваться размышлениям об этом, ведь в известном смысле в Москве для меня начинается серьезная жизнь: я иду в школу, вернее, в некое подобие приготовительной школы, нечто среднее между детским садом и гимназией. Первое, чему мы учимся, - это игре в шахматы и тем самым логическому мышлению.
В этот раз Москва для меня всего лишь ограниченная во времени "промежуточная станция". Когда мы переезжаем в Петербург, точнее, в Царское Село, царскую резиденцию, я еще даже не предполагаю, что через несколько лет вернусь в Москву и что тогда меня ждет действительно серьезная жизнь.
Папа делает быструю карьеру в министерстве путей сообщения. В сорок лет он уже "ваше превосходительство" - в моем девическом паспорте стоит запись "дочь действительного тайного советника", - чуть позже он становится начальником железных дорог юга России, и ему для инспекторских поездок положен личный вагон-салон.
Неотъемлемая принадлежность карьеры - ордена. Кто получает орден, должен в конце года не только позволить удержать из своего жалованья "материальное пожертвование" (около сорока рублей, приличные для того времени деньги), но и, разумеется, обязан засвидетельствовать благодарность Его Императорскому величеству. И вот как-то наступил этот день. Папа допущен к аудиенции у Его величества, в "парадном мундире": белые брюки навыпуск с золотыми галунами, темно-синий китель с золотым шитьем по вороту, треуголка с золотом и белым султаном и сабля. Папа проверяет перед зеркалом, как сидит мундир, мама сметает щеткой пылинки, разглаживает складки - брат с сестрой наблюдают с гордостью и восторгом. Папа в последний раз критически поворачивается перед зеркалом.