Мои мужчины (сборник)
Шрифт:
Мы пришли в какой-то зал для выступления. Там стоял стол, и на нем выложены наши книги. У гея и пьяницы – по одной книге, а у меня девять. Мы все – примерно ровесники, но урожай разный.
В чем причина? Пьяница пил. Гей веселился. Кстати, «гей» по-французски значит «веселый». А я любила писать и тратила на это занятие большую часть своего времени.
Когда мои коллеги обнаружили такую разницу: один к девяти, в них все закипело бурыми парами. Я это увидела, но сделала вид, что не увидела.
Далее было выступление. Все вопросы задавали мне, вернее, почти все. Кое-что спросили у пьяницы. И у гея
Выступление кончилось. Мы расселись по машинам. Я – возле шофера, гей и пьяница сзади.
– Ты печаталась в журнале «Плейбой»? – спросил гей.
«Плейбой» – сугубо мужской журнал, но иногда в нем печатали просто литературу и щедро платили. Я эротических рассказов никогда не пишу и не понимаю тех, кто это делает. Вернее, понимаю: им больше нечем привлечь внимание. В «Плейбой» я отдала рассказ с описанием природы в стиле Тургенева – рассказ скромный и традиционный.
– Может, и печаталась, – ответила я.
Пьяница задышал и злобно проговорил:
– Мало вас Гитлер жег в печах. Но ничего, мы еще настроим печей, мы еще поставим вас в очередь.
Гитлер истреблял евреев и цыган – тех, у кого не было места на земле. А также геев – у которых в определенном смысле тоже не было места на земле. Я никогда не задумывалась, кто есть кто, а тут, в Германии, нос к носу столкнулась с фашизмом, который исходил не от немца, а от русского писателя. Дожили.
Я даже не нашлась что сказать. Промолчала, глядя в окно. Я поняла, что бедного пьяницу и его друга перетряхнула зависть, и они готовы были сжечь, утопить, расстрелять из автомата тех, кто преуспел больше, чем они. И национальность ни при чем. Просто зависть.
Я вернулась в гостиницу и стала думать: как себя вести? Потом поняла: никак. Если я изображу обиду и презрение, поездка будет испорчена. Тогда надо садиться в самолет и возвращаться в Москву. Гораздо умнее сделать вид, что ничего не случилось. А в дальнейшем – вычеркнуть из памяти.
Я так и поступила. Но я запомнила. И я им отвечу. Я просто когда-нибудь назову их имена.
– А почему не сейчас?
– Сейчас, я думаю, они старые. Один – старый пьяница. Другой – старый педераст. Им и так не сладко.
– А они живы?
– Не знаю. Я их действительно вычеркнула и забыла. Ничего существенного они больше не написали, так что время их смыло.
– А вы сами завидовали кому-нибудь?
– Только Софи Лорен. У нее спальня выходит в розовый сад. И она каждое утро в ночной рубашке, босиком выходит в сад, залитый солнцем, и нарезает розы на длинных ножках и ставит их в вазу.
Вот это счастье! Каждое утро – босиком, под солнце. А роза по форме напоминает вселенную. Так устроена вселенная – в форме розы.
А что касается зависти к коллегам – это бессмысленное занятие. У нас очень сильные женщины-писатели: Толстая, Петрушевская, Улицкая, Рубина. Я обязательно покупаю их книги и читаю с наслаждением. Зачем же завидовать, если они приносят настоящую радость и дают пищу для ума и сердца.
А мужчинам
– Вы сравниваете мужчину с собакой?
– Нет. Я сравниваю мужчину с женщиной. Я считаю: мужчины все делают лучше, даже женские специальности. Мужчины – лучшие повара, парикмахеры, модельеры. Ну и писатели, конечно. Среди женщин нет Чехова, Достоевского, Толстого.
Наиболее сильная писательница середины прошлого века – Вера Панова. Я ее очень люблю. Не завидую, просто восхищаюсь. Когда она умерла, в газете было сообщение и фотография другого человека. Никто не знал, как она выглядит.
Зависть разрушает человека изнутри, лучше ее избегать. Но был и другой вид зависти. Социальный.
– Это что значит?
– Я вам сейчас расскажу очень короткую историю: однажды мы сидели в журнале «Юность» – я, Гриша Горин, Хайт и Курляндский, Витя Славкин. Сейчас из этих пяти трое умерли, остались только я и Курляндский. А тогда нам было едва за двадцать. Мы были молодые, веселые и уже состоявшиеся. Стали спорить: кто из нас самый знаменитый? Мой рассказ «День без вранья» был уже напечатан, все его читали, обсуждали. Мне приходили письма от солдат и уголовников с предложением руки и сердца. Один уголовник прислал свой рассказ, очень сентиментальный. Содержание рассказа: на лесоповале валили дерево, а в его ветках ласточка свила гнездо, и в нем лежали яйца, или сидели птенцы – не помню. Зэки пилили ствол, а ласточка летала над ними, реяла, взмывала вверх и вниз, как будто умоляла остановиться. Чем кончилось – забыла. Наверное, зэки все же свалили дерево. Я запомнила подпись под письмом: «Глыба, он же Солженицын». Далее Глыба сообщает, что убил двоих в драке, за что и сидит. Значит, ласточку ему жалко, а людей он мочит легко.
Но вернемся в тот яркий летний день в журнале «Юность».
– Мы самые знаменитые. «Ну, погоди!» смотрит вся страна, – заявил Курляндский.
Хайт кивнул головой.
– А я не видела, – сказала я. И это соответствовало действительности. Мультик только что вышел на экраны.
С тех пор прошло почти пятьдесят лет. Я смотрела «Ну, погоди!» бессчетное количество раз. Я обожаю невезучего волка, и мне слегка противен аккуратный зайчик. Мне кажется, что волка режиссер Котеночкин списал с себя. Они каким-то образом похожи – высокие, многопьющие. Но тогда фильм только появился, и я просто не успела его посмотреть.
– Вот только ты и не видела, – заметил Хайт.
– А давайте выйдем на улицу, – предложил остроумный Витя Славкин. – Подойдем к первому встречному и спросим: видел ли он «Ну, погоди!»?
Витя Славкин работал тогда завотделом в журнале «Юность». Его слава задержалась на двадцать лет. Он написал пьесу «Взрослая дочь молодого человека», и этот спектакль в постановке гениального Анатолия Васильева стал сенсацией. И Витя Славкин тоже стал сенсацией. Но все это произошло через двадцать лет, сейчас он сидел на столе – молодой и беспечный, и предложил выйти на улицу и остановить первого встречного.