Мои погоны
Шрифт:
— Смешной? — оживился Коркин. — Выкладывай давай, если он не того… не срамной.
Все остроумные анекдоты, как на грех, повыскакивали из головы. В памяти вертелся только один — про то, как муж уехал в командировку.
«Выдать» срамной анекдот я не посмел. Пробормотал:
— Забыл, товарищ лейтенант.
— Эх, ты, голова — два уха, — произнес Коркин свою любимую поговорку. — Вспомнишь — расскажешь.
После беседы поманил он меня пальцем:
— Вспомнил?
— Никак нет.
Лейтенант сдвинул
— Приказываю, к завтрому вспомнил чтоб!
Я ответил «есть» и подумал про себя: «Влип!»
Пришлось обратиться за помощью к Кольке. Он посоветовал рассказать анекдот про Сталина, Рузвельта и Черчилля. Сталин в этом анекдоте перехитрил всех.
— Ну? — спросил на следующий день Коркин.
Я «выдал» ему анекдот про Сталина, Рузвельта и Черчилля.
— Ничего, — улыбнулся лейтенант. — Политически ты вроде бы подкован.
Я стоял, довольный собой, и, как учил Казанцев, «ел» глазами начальство.
— Комсомолец? — спросил Коркин.
— Никак нет!
— Почему? — насторожился Коркин. — Не приняли или?..
— Не успел, товарищ лейтенант!
— Перед отправкой на фронт примем, — обнадежил Коркин. — Ты готовься, так сказать, овладевай… Наряд у тебя сегодня какой — очередной или?..
— Внеочередной, товарищ лейтенант!
— За что?
— Сержант Журба наказал. Прием на слух не идет.
Коркин неодобрительно засопел…
Иногда вместо Коркина беседы проводит Старухин. Старший лейтенант садится в кружок среди нас и начинает рассказывать о положении на фронтах, о важности нашей профессии — профессии радиста.
— Представьте, — говорит он, — что на фронт скрытно прибыла вражеская дивизия. Первым обнаружить ее может радист. От вас во многом будет зависеть исход сражений.
— А если прием на слух не идет? — спрашиваю я.
Старший лейтенант разводит руками.
— Значит, меня отчислят? — допытываюсь я.
— Поживем — увидим, — отвечает старший лейтенант.
Рассказывает он просто, доходчиво, интересуется — получаем ли мы письма от родных, сочувствует Ярчуку и Петрову, которые давно не имеют вестей от отцов-фронтовиков.
— Я тоже хочу на фронт, — признается Старухин, — но не отпускают.
Мы понимаем его, потому что сами хотим повоевать. Паркин стучит в грудь кулаком:
— За Родину мы, товарищ старший лейтенант…
— Настоящий патриот — не тот, кто митингует, — перебивает его ротный.
После политбеседы Старухин предлагает нам спеть.
— Задушевное что-нибудь. А?
Мы, естественно, соглашаемся.
Больше всех старается Паркин. Он смотрит на ротного собачьими глазами, подтягивает ему сочным баритоном, заглушая жиденький командирский тенорок.
Старшему лейтенанту это не нравится. Он начинает дирижировать, показывая жестами, что петь надо тише. Паркин, дурак,
Паркина я терпеть не могу. Он принадлежит к числу тех, кто смотрит в рот начальству, кто не упустит случая поддакнуть офицеру, услужить сержанту. Коркин к нему благоволит, а ротный вроде бы уже раскусил его. Во всяком случае, когда Паркин начинает поддакивать, старший лейтенант бросает на него иронический взгляд.
Я петь не умею. Я просто ору. Старший лейтенант смотрит на меня с укоризной. «А ну ее к черту, самодеятельность эту!» — думаю я и смолкаю.
Дружно поется только первый куплет, потом ребята начинают подтягивать ротному через пень колоду, потому что слов не знают и наконец вовсе смолкают к большому удовольствию старшего лейтенанта, который продолжает петь один — самозабвенно, наматывая на палец рыжеватую прядь. Это у него привычка.
8
Возле входа в казарму висит фанерный щит, выкрашенный красной краской. К самому верху прибиты маленькими гвоздиками выпиленные лобзиком буквы, образующие надпись: «Доска приказов и объявлений». Каждый день на ней появляется что-нибудь новенькое. Неизменным остается лишь лист плотной серой бумаги, приколотой к середине щита четырьмя ржавыми кнопками. Это — график дневальства. Написан он четко, без всяких завитушек. Даже «о» состоит из прямых линий. Буквы похожи на солдат, стоящих в строю. Кажется, скомандуй им: «Шагом марш!» — и они двинутся с места.
Сегодня двадцать второе число. Против него — моя фамилия. Значит, мне сегодня дневалить ночью.
Дневалить ночью — абракадабра какая-то. Дневалить — обозначает день. Для ночных дежурных надо выдумать другое слово.
Я уже дневалил — ничего приятного. Может, именно поэтому с утра плохое настроение.
— Заступаешь сегодня, — напомнил мне старшина после утренней поверки.
Дневальство сегодня предстоит трудное: в роту «похоронка» пришла — у Ярчука отец погиб.
Ярчук прочитал письмо и окаменел. Сидел на нарах, опустив на грудь остриженную наголо голову с темным пятном на макушке.
Хоть Ярчук и шпана, мне его жаль. Хотел было утешить его, но не нашел подходящих слов. Фомин водички принес. Под «Доской приказов и объявлений» бачок стоит с прикрепленной к нему, как на вокзалах, кружкой. Фомин так рванул кружку, что цепочка лопнула.
— Заметит старшина — крик поднимется, — предупредил Петров.
— Плевать! — ответил Фомин и покосился на балкон.
Ротный освободил Ярчука от занятий. Старшина скривил губы, а я подумал: «Правильно!»
— Везет же людям! — сказал Фомин и, спохватившись, вильнул взглядом в сторону Ярчука — тот ушел в себя, ничего не слышал, ничего не видел.