Мои погоны
Шрифт:
Меня это не устраивало. Поэтому я сказал, что хочу на фронт.
— Нет ничего проще! — воскликнул Безродный. — К майору Усманову обратись. Вон его дверь. — Гришка показал на дверь, обитую дерматином. — Майор только вошел к себе.
— Попытаю счастья. — Я поднялся.
— Прямо сейчас?
— Прямо сейчас.
— Не торопись. Еще успеешь на фронте побывать. Там сейчас такая заварушка, что…
— Пойду! — твердо сказал я.
Майор Усманов — желтолицый, узкоглазый офицер — молча выслушал меня, спросил фамилию, что-то пометил на лежащем перед ним листке.
— Разрешите идти, товарищ майор?
— Идите.
Я
— Ну, как? — спросил Гришка, когда я снова забрался на нары.
— Вроде бы порядок.
— Придурок ты. Видать, у тебя шарики не работают.
— Война идет, — сказал я.
— Вот я и говорю — придурок. — Гришка помолчал. — не боишься, что убьют?
До сих пор я не думал об этом. И вот почувствовал — заколотилось сердце, ладони стали липкими.
— Для меня главное — жизнь, — продолжал Гришка. — только придурки не любят жизнь.
Это возмутило меня.
— Значит, я глупее тебя?
— Конечно.
— Сука! — Я психанул, навалился на Гришку, стал колотить по его спине кулаками.
Меня оторвали от него. Потирая шею, Гришка проскулил:
— Он малость того… Я ему ситуацию объяснил, а он…
Майор Усманов дал мне наряд вне очереди. Когда все уснули, я взял швабру, ведро и начал драить пол.
Домыть не успел — прозвучала команда: «Подъем»: Пожилой лейтенант, очень похожий на ефрейтора, сопровождавшего нас в Горький, коверкая фамилии, стал вызывать солдат и младших командиров. «В маршевую отбирают», — прошелестело по рядам. Я стоял с шваброй в руке и почему-то нервничал. Лейтенант назвал мою фамилию и я тотчас успокоился. Поймал на себе чей-то взгляд: майор Усманов по-хорошему улыбался мне…
13
Ехали мы трое суток, а на четвертые эшелон остановился, лязгнув буферами.
— Вы-ы-жа-а-а… — покатилось от паровоза, где находилась теплушка, в которой ехал начальник эшелона «Вы-ы-жа-а-а» приближалось к нам, становясь все громче обрастая новыми звуками, пока не превратилось в произнесенное нараспев слово «выгружайсь», обозначавшее конец пути.
Но и без этого слова я понял, что мы прибыли к месту назначения, в прифронтовую полосу, потому что услыша, канонаду, которую принял вначале за раскаты грома. Мне уже говорили, что канонада похожа на гром, я заранее готовил себя к этим звукам и все-таки ошибся.
После команды в нашей теплушке поднялась суматоха которая происходит всегда, когда поезд прибывает на конечную станцию. Все одергивали на себе гимнастерки, запихивали в «сидора» пожитки, натянуто улыбались и обращались к друг другу, понизив голос. В этом не было ничего необычного, противоестественного, ибо вся наша теплушка как, впрочем, и весь эшелон, состояла из солдат-первогодков — тех, кто еще не нюхал пороха и о войне судил лишь по кадрам кинохроники и рассказам бывалых людей.
Неожиданно я почувствовал, как страх, противный липкий страх, обволакивает мое сердце, и позавидовал Гришке Безродному, которому и на сей раз удалось отвертеться от фронта. В тылу фронт представлялся чем-то расплывчатым, я думал не о пулях и снарядах, которые могут искалечить меня и даже убить, а о подвигах, медалях, орденах. А сейчас я слышал, как «играет» артиллерия, и отчаянно трусил, потому что это был не выдуманный, а всамделишний фронт: усиливающаяся
Я очень хотел остаться в живых и поэтому трусил. Я трусил, но в то же время думал: «Люди проливают кровь, гибнут, а я трясусь, как щенок. Это мерзко, гадко, это постыдно, в конце концов!» Стараясь не показывать охватившего меня страха, я начал осыпать себя втихомолку последними словами: моя трусость заслужила этого и кто другой, как не я сам, мог в этой обстановке встряхнуть меня? «Бесхребетник, слизняк», — бичевал я сам себя, наводя в этом моральное удовлетворение и то успокоение, в котором нуждалась моя нервная система, возбужденная близостью фронта, той минуты, когда я должен буду доказать всем, что я не трус, что в моей солдатской книжке недаром написано «красноармеец». «Лишь бы не убило», — подумал я и спрыгнул на насыпь. Несколько камушков вкатилось вниз, в мшистое болото, посреди которого стоял наш эшелон.
Ни станции, ни сторожевой будки — ничего не было. Лишь кое-где возвышались островки, поросшие чахлыми кустиками, да виднелись «окна», наполненные пугающе-темной водой. За болотом — километрах в пяти — темнела узкая полоска леса, показавшегося мне не настоящим, i словно бы нарисованным. Одноколейный путь уходил куда-то вправо, скрываясь за высокой насыпью.
Когда теплушки опустели, состав дернулся и стал пятиться, постепенно набирая скорость. То, что состав пошел нe вперед, а назад, лишний раз убедило меня в близости фронта.
Около нас суетились офицеры с обветренными лицами, в прожженных, прокопченных порохом шинелях, совсем не похожих на наши — новенькие, выданные нам по случаю отправки на фронт. Офицеры то и дело подзывали к себе начальника эшелона — капитана с воспаленными от бессонницы глазами и полевой сумкой, распухшей от документов, которая била его по бедру, когда он бежал к офицерам в своих огромных, не по росту сапогах, не офицерских — хромовых, а самых обыкновенных — солдатских: с широкими голенищами.
Нас построили в две шеренги прямо на насыпи, стоять на болоте было нельзя: ноги тотчас оседали в мох, начинали медленно погружаться в зыбкую, дурно пахнувшую, пускающую пузыри грязь. Прозвучали обычные команды: «равняйсь», «смирно», «вольно», — после чего моложавый подполковник с дерзким взглядом и шрамом на лице поздравил нас с прибытием на фронт.
— Вы будете драться с теми, — сказал подполковник, — кто обстреливал Ленинград, кто насиловал ваших жен, убивал ваших детей.
Прозвучала команда:
— Нале-во!
Осыпающийся под ногами щебень не позволил выполнить поворот с шиком, как учил Казанцев, но на это никто из офицеров не обратил внимания.
— Шагом арш!
Шеренга шевельнулась, и мы пошли по узкой, едва заметной тропке, проложенной через болото, к темневшему за ним лесу. Мы шли в затылок друг другу, а под ногами хлюпала, чавкала маслянистая болотная жижа. Американские бутсы пропускали воду, как сито, портянки отсырели, набухли, я почувствовал, как на стельках скапливается грязь, липкая и густая, неприятно холодящая ноги.